Дмитрий Мережковский - Мессия
Шествие двинулось дальше с победною песнью:
Горе врагам твоим, Господи!Тьмою покрыто жилище их, —Вся же земля во свете твоем;Меркнет солнце тебя ненавидящих,И восходит солнце любящих!
Дойдя до Амонова храма, прошли мимо него и завернули направо, к святилищу Хонзу. С легкостью рассеяли малый отряд мадиамских стрелков и вошли в храм. Но здесь узнали, что золотой кумир Хонзу, при первом известьи о бунте, был вынесен и спрятан в ризнице Амонова храма.
– Полно-ка, люди, бога спасать, пора и о себе подумать! – крикнул в толпу Кики Безносый, вскочив на пустое подножье кумира Хонзова. – Здесь нам поживы не будет, всё Атонова сволочь пограбила, а за рекой, в Чарукском дворце, еще много добра. Ну-ка, братцы, за реку!
Спор поднялся, чуть не драка, что делать, бога спасать или грабить.
Юбра слушал, и страх нападал на него: то ли началось, чего он ждал, или совсем другое?
Долго спорили; наконец разделились: большая часть пошла с Кики за реку, а меньшая – к Амонову храму.
Эту часть вел Пентаур. Ждали новой засады, потушили факелы. Люди шли молча, с суровыми лицами: знали, что, может быть, идут на смерть. «Все умрем за Него!» – думал Юбра с тихою радостью.
Подойдя к Амонову храму, увидели, что стражи не было. Два гранитных колосса и два обелиска, как будто стоя на страже, откинули на белокаменную площадь, залитую лунным светом, черные тени.
Пентаур с кузнецом Хафрой подошли к воротам храма. Тускло, под луною, искрилось золото их с иероглифами из темной бронзы – двумя словами: «Великий Дух».
– Руби! – сказал Пентаур.
Хафра поднял топор, замахнулся, но не посмел ударить, опустил руку. Пентаур выхватил у него топор и воскликнул:
– Поднимите, врата, верхи ваши и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы!
Поднял топор и ударил. Гул тяжело прокатился в звонкой пустоте за вратами, как будто из-за них ответил сам Великий Дух.
– Ахайуши, Ахайуши, дьяволы! – послышались крики в толпе.
Ахайуши – ахейцы, полудикие наемники севера, только что прибыли в Египет на службу к царю, прямо в Город Солнца. В Нут-Амоне их почти не знали, но уже ходили страшные слухи об их безумной отваге и лютости.
Выскочив сразу из трех засад, окружили они толпу бунтовщиков со всех сторон и прижали ее к стенам храма так, что некуда было бежать. А наверху, над вратами, на плоской крыше храма, тоже заблестели медные шлемы и копья; там была засада эфиопских пращников. Градом посыпались оттуда стрелы, камни и свинцовые пули пращей.
Пентаур поднял глаза и увидел прямо над собой, в одном из узких окон-бойниц в стене храма, мальчика лет пятнадцати, с черной обезьяньей мордочкой, хищным оскалом белых зубов и двумя раскосо торчавшими перьями, зеленым и красным, в черной шапке курчавых волос. Положив стрелу на тетиву, он медленно натягивал огромный, из носорожьей кости, лук и целил в Пентаура.
Тот вспомнил, как давеча ручная обезьянка, сидя на верхушке пальмы, над крышею Хнумова дома, кидала шелуху стручков в спавшую плясунью Мируит, – и чуть-чуть усмехнулся. Мог бы отскочить за выступ стены, но подумал: «Зачем? все равно убьют, да и хорошо умереть за Того, Кто был…»
Тетива зазвенела.
«Был или будет?» – успел он спросить и ответить: «Был, есть и будет!» – пока стрела свистела. Медное жало ее вонзилось в грудь его, под левым соском. Он упал на пороге запертых врат: подняли врата верхи свои, и поднялись двери вечные, и вошел Царь славы.
Юбра, стоя у ковчега, смотрел, как дралась последняя горсть ливийцев. Вдруг свинцовая пуля пращи ударила его в висок. Он упал и подумал, что умирает. Но через минуту приподнялся на локте и увидел, что ахейские дьяволы рубят ковчег. Белые завесы повисли, как сломанные крылья, обнажая маленькое, деревянное, источенное червями, закоптелое от дыма курений, углаженное поцелуями изваяньице бога. Воин схватил его, поднял, размахнулся, ударил оземь и наступил на него ногою. Божье тельце хрустнуло под нею, как раздавленное насекомое.
Юбра пал лицом на землю, чтобы не видеть.
А Пентаур спокойно умирал. Кто-то тихий-тихий, как бог, чье имя «Тихое Сердце», – то ли мальчик, похожий на девочку, то ли девочка, похожая на мальчика, – склонился над ним. «Кто ты?» – хотел он спросить, но вечный поцелуй замкнул ему уста. И тихие струны запели:
Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,Ныне мне смерть, как выздоровление,Ныне мне смерть, как дождь освежающий,Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!
VIII
Дио отправилась на свиданье с Птамозом, когда бунт только начинался в Заречьи, а по сю сторону реки еще все было спокойно.
Иссахар ждал ее у восточных ворот Апет-Ойзитской ограды, где лежало в развалинах запустевшее гробничное святилище царя Тутмоза Третьего. Выйдя из носилок и велев людям ждать у ворот, она вошла с Иссахаром в полуразрушенный пилон святилища. Подойдя к стене, покрытой сплошь изваяньями и росписью так, что не видно было пазов между камнями, он уперся плечом в стену. Подвижной, на оси вращавшийся камень повернулся, открывая узкую, темную щель. Боком пролезли в нее оба и начали сходить по крутым, вырубленным в толще скал, ступеням. Иссахар с факелом шел впереди по отлого спускавшемуся подземному ходу.
Было душно: недра земли, прогреваемые вечным египетским солнцем, никогда не простывали: солнцем напоен был мрак. «Слава тебе, Боже, во мраке живущий!» – вспомнила Дио. Здесь, казалось, и мертвым тепло лежать в гробах, во чреве земли, как младенцам во чреве матери.
Бесконечная роспись вдоль стен изображала плаванье бога Солнца по второму, подземному Нилу: в бездыханной тишине повис парус ладьи, и мертвые пловцы волокли ее волоком, через двенадцать пещер – двенадцать часов ночи, от вечного вечера к утру вечному.
Тут же иероглифы славили Полночное Солнце, Амона Сокровенного:
Когда за край неба нисходишь ты,самый тайный из тайных богов,то сущим в смерти свет несешь,и, прославляя тебя из гробов своих,воздевают усопшие длани свои,веселятся под землею сущие!
Главный ход пересекали боковые ходы. Вдруг замелькали по ним красные светы факелов и черные тени – люди с ношами копий, мечей, луков и стрел.
– Куда несут оружье? – спросила Дио.
– Не знаю, – ответил Иссахар нехотя.
«В город, должно быть, бунтовщикам», – догадалась она.
В этих подземных тайниках Амонова храма были склады оружья, а также серебра и золота в слитках, лапис-лазури в кусках – остатки храмовой казны, утаенные от царских сыщиков. Все это собрано было на день восстанья против царя-богоотступника.
Завернув за угол, в один из боковых ходов, и пройдя его до конца, остановились у запертой дверцы в стене. Иссахар отпер ее, вошел, засветил о факел лампаду, поставил ее на пол и сказал:
– Подожди здесь, за тобой придут.
– А ты куда? – спросила Дио.
– За Пентауром.
– Ступай, ступай, приведи его сюда! – проговорила она радостно: все время думала о нем.
Иссахар вышел и запер дверь.
Дио оглядела келийку, пустую, сводчатую, длинную и узкую, как гроб, а может быть, и в самом деле гроб. Стены покрыты были сверху донизу иероглифными столбцами и росписью.
Села на пол. Долго ждала, соскучилась. Встала и, взяв лампаду, подошла к стене, начала разглядывать роспись и читать иероглифы. Загляделась, зачиталась так, что не слышала, как время шло.
Вдруг пламя лампады снизилось, вспыхнуло в последний раз и погасло. Сдвинулись стены душного, черного, как бы осязаемого, мрака. Ей сделалось страшно, что не придут за нею, оставят ее в этом гробу.
Подошла к двери ощупью и начала стучать, кричать. Прислушалась: тишина мертвая. Сделалось еще страшнее. Вдруг вспомнила Пентаура, и страх прошел: если жив – придет.
Села опять, прислонилась спиною к стене и так замерла. Странная тихость нашла на нее; что это – сон или явь, сама не знала. Всю ее наполнял, как вода наполняет сосуд, черный, теплый, солнечный мрак. С тихим восторгом шептала прочитанные давеча в иероглифной надписи слова умершего к ночному Солнцу, богу сокровенному:
– «Он есть – я есмь, я есмь – Он есть!»
И казалось, что сама она, мертвая, лежа во чреве земли, как дитя во чреве матери, ждет воскресенья – рожденья в вечную жизнь. А тихие струны поют:
Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая…
Вдруг свет ударил в глаза. Сгорбленный, дряхлый старик с факелом – жрец, судя по бритому черепу и леопардовой шкуре, перекинутой через плечо, нагнулся к ней, взял ее за руку, поднял и повел.
– Кто ты? Куда? – спросила она.
Он молчал и хотел было вести ее вниз, по такой же крутой, узенькой лестнице, как давеча.
– Нет, вниз не хочу, – сказала она. – Веди меня наверх. Где Пентаур?.. Что же ты молчишь? Говори.
Старик помычал, открыл рот, указал ей пальцем на обрубок вместо языка и объяснил знаками, что Пентаур сойдет вниз и что внизу ее ждут. Она поняла, что ждет Птамоз.
