Петр Краснов - Последние дни Российской империи. Том 2
Было около 10 часов утра, когда венгерская кавалерия построилась поэшелонно. Граф Мункачи, старший сын начальника дивизии, командир первого полка, на холёном широком арабе, в сопровождении своего адьютанта и двух трубачей, в блестящем, залитом серебром мундире объезжал ряды полка и говорил слова ободрения:
— Не бойтесь этой русской сволочи! Помните 1848 год и отомстите за своих братьев! Рубите этих собак беспощадно.
Жадным, страшным огнём горели чёрные глаза солдат и сурово смотрели сухие, тёмные, загорелые лица с чёрными усами.
На сытом гунтере, украшенном золотом и шелками, с пеной, проступившей у подперсья, галопом прискакал начальник дивизии, горячо обнял сына, поцеловал его в губы на глазах всего полка и воскликнул:
— За славу Венгрии, за славу короля и императора, вперёд!..
Полк зашумел по кустам и траве лесной опушки и рысью стал выходить на чистое поле, отделявшее лес от города. В полутора вёрстах были видны белые стены, дома, то высокие, каменные, то низкие, деревянные, церкви со сверкающими на солнце куполами, фабричные трубы и башня костёла. Сжатые поля сменялись чёрным паром. Вдоль полей шло шоссе с телеграфными столбами с оборванной проволокой. По полям и поперёк шоссе чуть намечалась линия пехотных окопов, присыпанная соломой. В них не было видно никакого движения.
Полк четырьмя ровными шеренгами, одна задругой, шёл мощным полевым галопом, и на жирной пахоти полей, стоявших под паром, летели от копыт тяжёлые чёрные комья. Яркое солнце блистало на серебре шнуров офицерских венгерок, на мундштуках и обнажённых саблях, на светлых ножнах. Лошади начали блестеть и покрываться потом.
Из окопов, закрытые по самые брови в землю, глядели на эту атаку лейб-бородинцы. Винтовки были положены на бруствер, и люди, чтобы не было соблазна, не прикасались к ним. Казавшиеся тёмными точками венгерские кавалеристы то разъезжались шире, то смыкались. Они, то приподнимаясь, то опускаясь, быстро приближались и, по мере того как приближались, росли и становились отчётливее. Стали видны отдельные лошади, и по блеску мундиров стало возможно отличить офицеров от солдат.
— Унтер-офицеры и лучшие стрелки! — раздалось по окопам, — возьми на мушку офицеров.
Чуть шевельнулись люди в окопах, и несколько штыков приподнялось от земли.
Тысяча сто шагов, девятьсот, семьсот, шестьсот…
Молчат окопы.
Тайная радостная надежда закралась в сердце графа Мункачи и его венгров. Русских нет — они ушли, они испугались. Венгерская дивизия ворвётся в пустой город и займёт его с белыми храмами и высокими домами во славу венгерской кавалерии!
— За Венгрию! Императора и короля! — крикнул граф хриплым голосом, оборачивая красивое лицо к солдатам. — Hourra!
И могучий, глухой, непривычный для русского уха крик донёсся до окопов.
Стали видны лица всадников. Дальнозоркие люди различали черноту усов и нависших бровей.
— Вполгруди, наведи, попади! — раздался тонкою колеблющейся нотой пехотный сигнал открытия огня, поданный командиром, и сейчас же грянул одинокий, как будто неуверенный выстрел, другой, третий, и вдруг вся длинная линия окопов загорелась ярко вспыхивающими огоньками ружейных выстрелов, и окоп стал так часто трещать, что не стало уже слышно отдельных выстрелов, но трескотня слилась в общий гул. Властно разрезая трескотню ружей, точно громадные швейные машины, строчили кровавую строчку пулемёты.
Упал арабский жеребец под графом Мункачи. Мункачи, стараясь высвободить из-под него ногу, оглянулся назад. Как мало осталось людей! Как редки шеренги! Как много людей и лошадей уже лежат неподвижно синими и тёмными пятнами на чёрном поле и на сизо-жёлтой стерне. Атака отбита! Полк уничтожен!
Пуля ударила его повыше сердца, и он упал ничком в чёрную землю.
— За Венгрию! Императора и короля! — пролепетали его синеющие губы.
Оставшиеся в живых немногие люди поскакали назад, к лесу, и их преследовали тонким противным свистом одинокие пули. Навстречу им спокойными величаво-властными волнами вышел ещё полк и также понёсся, встречаемый зловещей тишиной, затихшей по сигналу пехоты.
— Протри винтовки! Остуди пулемётные стволы, — говорили по рядам солдат, словно дело шло об учебной стрельбе на стрельбище по мишеням.
Четыре атаки отбито.
Старый граф Мункачи был в ярости. Он собрал остатки полков и лично сам, сопровождаемый младшим сыном, последним отпрыском славного рода, повёл пятую атаку.
Они с группой людей дошли до самых окопов, но не дрогнула, так же величаво спокойна была российская императорская пехота и верен глаз у маленьких землеедов лейб-бородинцев. На самом окопе упали отец и сын, а те, кто перескочил наполненный людьми окоп, были живьём переловлены солдатами резерва.
Так в первый день войны под стенами Владимира-Волынского погибла в безумном стремлении победить русскую пехоту лучшая в Австрии венгерская кавалерийская дивизия.
Бой затих. Санитары по приказу вышли собирать раненых венгерцев, роты выходили из окопов и сумрачно торжественные строились побатальонно. Конные разведчики и патрульная цепь пошли к лесу.
По пыльным улицам спасённого Владимира-Волынского расходились по казармам роты. Высоко, по-гвардейски, подтянув штыки и подравняв приклады, стройными серыми рядами в колоннах по отделениям, с песнями всею ротою, без вызова песенников шли Бородинцы, гордые сознанием только что одержанной победы.
— Твёрже ногу! Отбей шаг! — кричал на роту её командир, старый сорокалетний капитан.
На сытом коне у перекрёстка улиц командир полка пропускал мимо себя полк.
— Спасибо, двенадцатая! — крикнул он, — славно стреляли!
— Рр-рады стараться, ваше высоко-бро-д-ио-оо, — заревела, отбивая могучий шаг, рота.
По всему Владимиру-Волынскому неслись песни и мерно гремел тяжёлый шаг русской пехоты.
Барабан громко бьёт,Бородинский полк идёт,Идёт, идёт, идёт!
Лихо пела двенадцатая, пройдя мимо командира.
Из деревень распоряжением исправника вышли мужики с лопатами копать могилы и собирать убитых. Их было около двух тысяч. Среди них пали люди лучших фамилий Венгрии. Санитары снимали с них шитые серебром мундиры, сабли, револьверы, обыскивали карманы. На телеги складывали винтовки и сабли, конные ординарцы и обозные солдаты ловили разбежавшихся лошадей.
Жарко и душно на улицах Владимира-Волынского. Вкусно пахнет печёным хлебом, солдатскими щами и гречневой кашей, и никому нет дела до того, что у самых окопов лежит полураздетый труп красивого старика с седыми усами и рядом юноша с лицом херувима, а по всему полю раскиданы вздувшиеся буграми тёмные тела лошадей и рядом, распластавшись, лежат убитые люди.
Это война.
Гулко гудит медный колокол собора. Духовенство собирается служить благодарственный молебен за избавление от опасности и блестящую победу, и, замирая в дальней улице, слышна лихая солдатская песня:
Барабан громко бьёт,Бородинский полк идёт,Идёт, идёт, идёт[1]!
XV
На 1 августа всей русской кавалерии было приказано перейти австро-германскую границу, вторгнуться возможно глубже в неприятельскую страну, внести в неё пожар и разорение, помешать мобилизации и сбору лошадей и разрушить пути сообщения.
Полк Карпова около шести часов вечера 31 июля втянулся в небольшой пограничный город Томашов, куда собралась вся N-ская кавалерийская дивизия, и стал квартиро-биваком.
Штаб дивизии занял низ большого каменного дома, бывшего до войны собранием и офицерскими квартирами Донского казачьего полка. Наверху, в разорённой командирской квартире, были отведены ночлеги командиру и офицерам гусарского и казачьего полков.
До глубокого вечера Карпов просидел с адьютантом и делопроизводителем в комнате за треногим столом, подписывая требования и составляя приказ на завтра. Когда он вышел на балкон вздохнуть свежим воздухом, солнце уже зашло за австрийскую границу и закатное зарево пылало за тёмною пеленою громадных Томашовских лесов. На балконе сидел командир гусарского полка барон фон Вебер со своим адьютантом.
— Красивая картина, — сказал фон Вебер. — Отсюда Австрия видна почти до самой Равы-Русской. Куда-то попадём завтра?
Небо синело вверху, а внизу ярким пламенем догорал закат. Чёткой щетиной выступали на нём леса, слегка холмившаяся местность и розовела от закатного света. В стороне, совсем близко стояли сосны большого леса, они обрывались шагах в четырёхстах от дома и здесь была песчаная площадь, на которой стояли серые деревянные конюшни Донского полка. Между конюшнями, на коновязях были привязаны лошади казачьего полка, и около них располагались на ночлег казаки. Красными пятнами в сгущавшейся внизу темноте под лесом выступали топки казачьих кухонь. Там толпились и гомонили люди, и слышался визг поросёнка.
