Джон Клеланд - Мемуары сластолюбца
Переживая нравственную деградацию, я все же был далек от того, чтобы включить в их число боготворимую мною Лидию. Чувство к ней хотя и не могло защитить от напора страстей, однако продолжало жить в моем сердце, не имея ничего общего с тем презрением, которое я питал к остальным представительницам ее пола. И если я позволяю себе это лирическое отступление, то лишь в качестве подтверждения, а не оправдания своих ошибок. Но я, кажется, был обречен на постижение истины, следуя извилистым путем порока.
Мое падение с горных высот подлинных волнений сердца, присущих одной лишь любви, было тем более болезненным, что я успел вдохнуть ее тончайший аромат и осознать разницу. Как же можно было отречься или попробовать заменить волшебные чары любви дешевым кокетством; предпочесть не затрагивающую сердца игру самолюбий постоянству страсти, которой даже муки сообщают особое очарование и которая, уж во всяком случае, наделяет человека достоинством и самоуважением? Но что может сказать о человеческом сердце и его поразительной изменчивости тот, кто не признает за ним права или способен объяснить эти переходы от одной крайности к другой?
Не успела миссис Риверс исчезнуть с моего горизонта, как я уже начал подыскивать ей замену, нуждаясь в развлечении того же сорта и не чувствуя склонности ни к чему иному, хотя и не считая подобное преследование особой доблестью для своего пола, как бы обидно это ни прозвучало для заядлого охотника.
Мое следующее приключение явилось, скорее, небольшой забавой, длившейся всего лишь несколько дней. Случай послал мне его в качестве компенсации за утрату миссис Риверс, давая возможность спастись от смертельной скуки тех дней, что остались до нашего отъезда в Лондон. И здесь я должен с сожалением констатировать, что законы правдивого повествования не позволяют мне солгать, облагораживая предмет моих домогательств в глазах тех, кто будут оскорблены в своих лучших чувствах и, может быть, даже испытают шок, когда узнают, что моя пассия являлась не кем иным, как одной из прелестнейших нимф, или мини-богинь, нашего дома и всей округи. У меня не хватает духу назвать ее настоящим именем прислуги, ибо меня так же, как многих, тошнит от литературных выдумок о том, как барчук влюбляется в горничную своей матери и возникает трогательный союз чистой любви и незапятнанной добродетели.
И все же, не хочу скрывать, в те дни зеленой юности, прежде чем пропитанный бесстыдством и притворством свет вконец разрушил данную мне природой непосредственность чувств, я склонен был отдавать предпочтение титулу красавицы перед любым другим; любая красотка имела в моих глазах преимущество перед дурнушкой королевских кровей. Будучи фатом и сластолюбцем, я все же не был настолько глуп, чтобы ставить сословную гордость выше наслаждения, да и сейчас не взялся бы с чистой совестью утверждать, будто геральдическая контора штампует чары с такой же легкостью, как титулы, и что созерцание болезненного вида какой-нибудь графини с такой же неизбежностью возбуждает страсть, как тешит мелкое самолюбие. Ну, и достаточно для тех, кто поморщится, узнав о моем выборе. Могу сказать лишь, что если они жалеют меня за него, то и я им отнюдь не завидую. Эта девушка, по имени Диана, поступив в услужение к тетушке, за несколько дней успела вскружить голову мужской половине челяди настолько, что нам с большим трудом удавалось поддерживать в них трезвость: весь октябрь они только и делали, что пили за ее здоровье. Она стала всеобщим кумиром, коему платили дань восхищения все подряд – от конюха до камердинера.
Один из моих лакеев, Уилл, которого я по двадцати раз на дню грозился уволить за неряшливость, преобразился в чистюлю и щеголя. Я пожелал узнать причину столь удивительной метаморфозы, и он признался, что обязан ею этой прекрасной возмутительнице спокойствия. Я был заинтригован и, убедившись, что она прехорошенькая, тотчас забыл о ней.
Диане было около девятнадцати лет. Она только что оставила место в женском пансионе, где прислуживала девицам из благородных семейств и где сама имела возможность нахвататься азов образования и воспитания, благодаря чему уверовала в свое превосходство над другими служанками. Полдюжины затверженных, на манер попугая, слов; две-три чувствительных элегии (таких, как "Дует северный ветер", "Приди, Розалинда" и "О, приди ко мне!"), исполняемых довольно сносно; способность кое-как наигрывать маленькие пьески на надтреснутом клавесине, до той поры хранившемся в чулане; а также декламирование наиболее душераздирающих отрывков из "Катона" и подражаний типа "Добродетельной сиротки" и "Удачливой горничной" – все это делало ее недосягаемой для прочей челяди, и они начинали возмущаться, что такое небесное создание должно прислуживать. У нее самой кружилась голова от подобного возвышенного вздора; в конце концов она Бог знает что вообразила о своей неземной красоте и прочих достоинствах, так что со временем обещала сделаться невыносимой. Впрочем, нужно отдать ей должное: она всегда была аккуратно и чистенько одета, за исключением тех случаев, когда цепляла на себя дешевые украшения, которые, однако, лишь подчеркивали, что никакая безвкусица не способна нанести роковой урон хорошенькому личику и стройной фигурке. Ее руки счастливо избежали огрубения – впрочем, вполне возможно, что ей не поручали черной работы.
Поведение этой феи, державшей остальных слуг на расстоянии, третировавшей их с нескрываемым презрением, вызывающим скорее насмешку, чем симпатию, имело тот эффект, что они ее буквально боготворили. В доме не было других разговоров, как только об очередной жертве ее красоты, каком-нибудь парне, чьи притязания она подняла на смех. Такая репутация снова возбудила во мне сдержанное любопытство, и я решил приволокнуться и таким образом приятно провести время, оставшееся до отъезда в Лондон.
Я стал всячески выделять ее, давая понять о своих намерениях. Простушка, видимо, вообразила, будто и со мной можно играть в те же игры. Я начал с небольших подношений; она вернула их с величайшим достоинством и самообладанием. Ей, видите ли, интересно знать, что я хочу сказать таким поступком. Она выражает надежду, что своим поведением не дала повода плохо думать о себе. Она понимает, что занимает слишком ничтожное положение, чтобы я мог смотреть на нее как на будущую жену, и слишком уважает себя, чтобы стать любовницей первого лорда Англии. Что с того, что она бедна – зато добродетельна… и прочий вздор, который некоторые болваны с состоянием, но без мозгов принимают за чистую монету. Что до меня, то мне ни в коей мере не угрожала опасность зайти дальше, чем следовало, ибо только истинная страсть толкает нас на опрометчивые поступки, а ее не было и в помине. Поэтому мне не составило труда хладнокровно разработать план боевых действий. Чем больше я владел собой, тем больше у меня было шансов принадлежать ей – но на моих условиях. Не стану отрицать, я бросил платок, как султан, и ее отказ по моему кивку поднять его задел мое самолюбие. Но я не сомневался, что возьму реванш – она поплатится собственной гордостью. Не сомневаясь, что в основе ее убийственной добродетели лежит не что иное, как тщеславие, я как раз и сделал ставку на это свойство ее натуры.
С этой целью я удвоил рвение и позволил себе пренебречь некоторыми предосторожностями – как если бы меня обуревала настоящая страсть. Девушка еще больше возомнила о себе и раздула обиду; сопротивление ее выросло до невероятных размеров, чему я, ввиду бесстыдства и наглости ее расчетов, не мог не аплодировать, вынашивая в то же время замысел сурово покарать ее – в свое время.
Добрая тетушка, приняв разыгранный спектакль за чистую монету, едва не отослала предмет моих вожделений от греха подальше, но я пустил в ход все свое влияние, и она позволила Диане остаться, хотя и неохотно – чего я потом долго не мог простить ей, оскорбившись, главным образом, предположением о серьезности моих намерений.
Обнародовав свои чувства, я тем самым расчистил поле битвы, убрав с дороги соперников: никто не осмеливался оспаривать у меня мою Дульсинею. Естественно, я не упустил ни единой возможности насладиться этой комедией. Ах, какой вид она напускала на себя, когда я с неподражаемым пылом и самоуничтожением изображал несчастного влюбленного, имея в виду двойную цель – наслаждение и месть. Чем больше жара и нетерпения я вкладывал в свое ухаживание, тем яростней Диана защищала свою невинность, пока наконец – в силу самообмана либо потому, что я дал повод, – тщеславие ее не раздулось прямо-таки до чудовищных размеров и она не позволила себе строить надежды на мой счет. Неудивительно, что крепость, не охраняемая больше никем, кроме одного только продажного часового – корыстного расчета с ее стороны, – должна была рухнуть перед столь рьяным завоевателем. В сущности, падение женщин – дело их собственных рук; неуважительное отношение к ним со стороны мужчин имеет источником их неуважение к самим себе – во всех смыслах.
