Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые
Имя: Николай.
Отчество: Александрович.
Профессия: экс-император.
Норма продуктов: мука ржаная, овес, соль, мыло, крупы».
Долгушин швырнул карточку на стол.
— Вы смотрели на государя как на самого последнего человека в вашей Совдепии. Кто подписывал этот документик?
— Карточку подписывал я, — спокойно, почти весело ответил Воронин. А что же вы хотели? Для нас царь был обычным гражданином. Странно было бы, если большевики поступили бы с Романовым, как господа из Временного правительства. В России миллионы граждан живут на голодном пайке, так почему же человек, ненавидимый рабочими и мужиками, почему он должен пользоваться особыми привилегиями?
— Вы ведете себя нагло даже на краю могилы! — остервенился Долгушин. Темным тягучим взглядом посмотрел он на Воронина и по странному капризу мысли вспомнил такой же пестрый кабинет в вятской Чека. Увидел себя перед чекистами, услышал свой посиневший от страха голос: «Клянусь честным словом русского дворянина, что признаю Советскую власть». Долгушину внезапно захотелось, чтобы Воронин тоже упал на колени, вымаливая у него пощаду.
Он отыскал в списке фамилию Воронина и красный крестик перед ней: крестик показался кровавой каплей. «Если бы он попросил пощады, один бы взмах карандаша, и я бы расквитался с большевиками. Ответил бы великодушием на их великодушие».
Воронин молчал, сложив на груди руки.
— Вы сказали, что ликвидировали заговор по освобождению его императорского величества. Как это было сделано?
— Уральские большевики направили в Тобольск специальный отряд; им командовал Павел Данилович Хохряков.
— Что же дальше?
— Мы переизбрали Тобольский исполком рабоче-крестьянских и солдатских депутатов. Распустили городскую думу. И, конечно, арестовали главных вдохновителей заговора. Павел Данилович взял под постоянное наблюдение охрану бывшего царя.
— Кто такой Павел Данилович с плебейской фамилией Хохряков?
— Сын вятского мужика. Балтийский матрос. Юноша лет двадцати пяти. А разве фамилия украшает человека?
— Где он сейчас?
— Не знаю. Но уверен — дерется против вас.
— Он не уйдет ни от божьего, ни от мирского суда.
— От мирского суда не ушел бывший царь, а суд божий — дело десятое…
— Не будем спорить, — миролюбиво ответил Долгушин, но в нем разрастался раздраженный интерес к Воронину. В этом большевике была уверенность, которой так не хватало самому Долгушину. Он обеими руками передвинул на край стола желтую зловещую папку. — Почему вы так поспешно вывезли государя из Тобольска?
— В городе возник новый заговор. Держать Романова в Тобольске становилось все опаснее. Мы телеграфировали в Москву, и ВЦИК приказал вывезти бывшего царя в Екатеринбург.
— ВЦИК, ВЦИК, ВЦИК! Не слово, а разбойничий свист. Скажите лучше вам приказал Ленин…
— Пусть так, если хотите. Ленин для нас и ВЦИК, и Совнарком, он — наш полководец и глава нашей партии.
— Кого вы агитируете? Меня? Напрасный труд! Я так просто не меняю богов…
— Я бы стал агитировать последнего белого солдата, но только не вас. Вы для меня враг классовый, самый беспощадный, с такими мы и сражаемся насмерть!
— Вот именно, насмерть! Пока что на краю могилы стоите вы, цареубийца.
— Можно убить меня, нельзя истребить народ.
— Попробуем! Уничтожим вас — большевиков, а народ поймет свои заблуждения. Но довольно политической болтовни! Вам приказали вывезти государя. А дальше?
— В Тобольск прибыл некто Яковлев-Мячин. С полномочиями ВЦИКа. Ему поручалось вывезти Романова в Екатеринбург. Был создан Особый отряд боевиков, в него попал и я. Яковлев-Мячин стал командиром.
— Почему вы его называете «некто»? — заинтересовался Долгушин.
— Он показался нам подозрительным. Не говорил боевикам, когда и куда повезет бывшего царя. Встречался с ним наедине и о чем-то долго беседовал. О чем — мы не знали, о своих беседах Яковлев-Мячин молчал. Завел он дружбу с офицерами, епископом Гермогеном. Одним словом, вел себя подозрительно.
— Опишите его внешность.
— Самая заурядная. Молодой человек, роста среднего, волосы темные, лицо рыхлое, одутловатое. На офицера не похож, скорее чиновник из департамента.
— И по таким ничтожным причинам вы не доверяли Яковлеву-Мячину? Ведь он — большевик? Разве ваш ВЦИК поручил бы не большевику такую важную миссию?
— Называл себя коммунистом. Да ведь мало ли кто выдает сейчас себя за коммуниста? Кстати сказать, Яковлев-Мячин переметнулся на вашу сторону.
— Это свидетельствует лишь об его уме и дальновидности. А вот вы слепец! Вы могли бы отдать жизнь за государя, а стали его палачом. Долгушин сконфузился, вспомнив, что уже говорил Комелькову точно такие же слова. — Чем мотивировал Яковлев-Мячин задержку в Тобольске?
— Говорил, распутица-де. Реки вскрываются-де…
— Кто же настоял на отъезде?
— Павел Данилович. Как председатель Тобольского исполкома, он потребовал отправки Романова. И он был прав, обстановка в городе опять накалялась. И мы решили ускорить отъезд. Ненадежная охрана была заменена большевиками. Николаю Романову объявили о предстоящей отправке, он согласился ехать, но заартачилась его жена…
— Что за выражение — заартачилась? Александра Федоровна — русская императрица.
— Бывшая, не забывайте.
— У вас были столкновения с ее величеством?
— Нет. Впрочем, да. Мне что-то понадобилось, и я вошел в переднюю залу. Там была она. Увидев меня, попятилась и смотрела ненавидящими глазами. Да, это был и палящий, и сверлящий, и еще черт знает какой взгляд.
— Я предупреждаю вас! — вспыхнул ротмистр.
— А-а, бросьте! Вы спрашиваете, я отвечаю. Но это все глупые мелочи. Когда мы наконец объявили Романову о выезде, бывшая царица сказала, что не поедет, что болен Алексей. Мы все же решили выехать. Отправились ранним апрельским утром по снежному насту. На одиннадцати тройках.
— Быстро ехали?
— От Тобольска до Тюмени — двести пятьдесят верст. Мы в самую распутицу отмахали их за двое суток.
— Народ знал, кого везете?
— В том-то и дело, что узнавал. В деревнях улицы были усеяны мужиками и бабами. Они кричали вслед… — Воронин прикрыл ладонью рот, покашлял в бороду.
— Что кричали люди?
— Отцарствовал! Отвоевался! Ну и так далее…
— Я вам не верю, — положил карандаш Долгушин. Зрачки его расширились, сердце подобралось к горлу. — Я не верю вам, — повторил он, понимая, что Воронин говорит правду.
— Ну зачем мне врать? Ну зачем?
— Никаких происшествий в пути не случилось? Даже мелочей? Не помните ничего?
— К чему мне помнить всякие пустяки?
— Все, что касается государя, — не пустяки.
— А бывшей царицы?
— Одно и то же.
— Тогда я вспомнил один пустячок, — язвительная усмешка появилась на губах Воронина. И растаяла. — Можете записать в ваши монархические анналы. Бывшая царица всплакнула и долго крестилась на одну избу в селе Покровском, которое мы проезжали…
— Село Покровское? Почему оно взволновало ее величество?
— В этом селе родился Григорий Распутин. Разве вы не знаете?
Долгушин вздрогнул. Язвительную усмешку Воронина он воспринял как личное оскорбление. Ненависть к Распутину он сразу перенес на своего подследственного, но все-таки нашел силу притушить ее. Как можно спокойнее сказал:
— Мне понятно ваше скверное торжество. Распутин — позор царственной фамилии и истории русской. Распутин — козырной туз в ваших руках, я это хорошо понимаю…
— А большевики не козыряют Распутиным. Мы только говорим, до чего докатилась монархия. Распутинщина всего лишь маленькое пятнышко зараженного неизлечимой болезнью организма.
Эти слова обожгли Долгушина: он опять выскочил из-за стола, поднимая кулаки, и прокричал сорвавшимся голосом:
— Распутин! Распутин! Если произойдет чудо и большевики победят — они должны поставить Распутину монументы. Из чистого, червонного золота! Да, да!
Тихий ручьистый смех остановил вскрики ротмистра. Воронин смеялся так обезоруживающе, что Долгушин опустил поднятую для удара руку. Крупными шагами прошелся по кабинету, мимоходом взглянул на портрет императора, но уже не почувствовал душевного трепета.
— Итак, вы прибыли в Тюмень. А потом, потом что? Что у вас случилось в Тюмени? — стал спрашивать он торопливо, нервно и ожесточенно.
— А то, что Яковлев-Мячин попытался двинуть поезд с Романовым в Омск. Прямо в ваши руки. Но мы не позволили увезти бывшего царя. Яковлева-Мячина объявили вне закона, он успел перебежать на вашу сторону. Уральский исполнительный комитет приказал, если поезд все-таки пойдет в Омск, взорвать вагон с царским семейством…
