Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

Неприятельские санитары бросили Лопухина на полдороге. Племянников и два его адъютанта взяли генерала на руки и понесли в тыл. Дело было сделано, и теперь можно было возвращаться на свои позиции.

Рубаха и мундир раненого пропитались кровью. Но он оставался в сознании.

— Как пушки? — спросил он.

— Ставят на позицию, Василий Абрамович, — отвечал Племянников. — Теперь к нам не сунутся…

— Спасибо вам, дети мои, — растроганно сказал Лопухин окружившим его солдатам. — Спасибо!..

В окружении многочисленной свиты главнокомандующий Апраксин ждал исхода сражения возле палаточного городка. Все, были на конях, готовые по первому сигналу помчаться на поле сражения. Вместе с русскими генералами и офицерами в свите находились чужестранные волонтеры, в том числе римско-императорский генерал-фельдмаршал-лейтенант Сент-Андре. Присутствие чужестранцев сковывало главнокомандующего, и он не спешил вмешиваться в ход баталии.

Уже более часа прошло в ожидании, а из дивизий не поступило пока ни одной реляции. Что-то затянулось сражение. Главнокомандующий рассчитывал покончить с пруссаками одним махом, но не получилось. Должно быть, у Левальда сил больше, чем думали.

Шумнее было на левом фланге. Артиллерийская канонада гремела настолько сильно, что казалось, Левальд нацелил сюда все свои пушки.

— Ваше сиятельство, — обратился к фельдмаршалу Репнин, — дозвольте узнать, в чем там дело: палят одни неприятельские пушки, а наши не отвечают.

Апраксин махнул рукой:

— Слетайте, голубчик, посмотрите.

Репнин пришпорил коня и вскоре скрылся за бугром.

Шум сражений на левом фланге усиливался. Генерал-майор Панин высказал предположение, что противник направил туда основные свои силы, и посоветовал заблаговременно позаботиться о подкреплении этого фланга за счет первой и третьей дивизий. Однако главнокомандующий решил неприличным делать поспешные шаги, поскольку он еще не располагал точными сведениями.

— Если бы Лопухину было трудно, он сам бы запросил помощи, — сказал Апраксин и, похлопав лошадь, чтобы стояла спокойно, добавил: — Подождем.

Время тянулось медленно.

Из-за бугра, куда ускакал князь Репнин, показались раненые. Их было много, человек пятьдесят. Без ружей, перевязанные белым тряпьем, они имели ужасный вид.

Увидев палаточный городок, раненые повернули было туда, но их остановил посланный Паниным офицер. Раненым было запрещено приближаться к палаткам главной квартиры и приказано продолжать идти в тыл до ближайшего вагенбурга[11].

Вид раненых вызвал у Апраксина смутную тревогу. Он впервые усомнился в правильности того, что было предпринято им сегодняшним утром…

Наконец-то показался князь Репнин. Скачет галопом. Цел, не ранен. Но что-то слишком уж торопится…

Осадив лошадь так, что та поднялась на дыбы, Репнин отрапортовал:

— Ваше сиятельство, худые вести. Противник ввел вторую дивизию в сильную конфузию, превосходящими силами принуждает к ретираде. Генерал-поручик Зыбин убит, генерал Лопухин тяжело ранен. Командование дивизией принял генерал-поручик фон Вертен… Генерал-поручик просит подкреплений, без свежих резервов позиций ему не удержать.

Апраксин побледнел. Не думал он, что так повернется дело!

— Похоже, неприятель хочет подмять левый фланг, выйти к нашим обозам и ударить по дивизии Фермера с тыла, — сказал Панин, заметив перемену на лице главнокомандующего.

Апраксин озабоченно оглянулся на палатки, затем посмотрел на Сент-Андре, как бы ища у него совета, и, поскольку чужестранец с советом не спешил, обратился к Репнину:

— Вот что, голубчик, скачи обратно и скажи, чтоб держались. А вы, Петр Иванович, — повернулся он к Панину, — пошлите курьера к господину Фермору — пусть перебросит на левый фланг артиллерийскую бригаду и три полка пехоты.

После того как курьеры с приказами были отправлены, Панин, намекнув на сложность положения, спросил главнокомандующего: не погрузить ли в целях предосторожности палатки в обоз? Апраксин не ответил, побагровел только, Панин истолковал его молчание как согласие и приказал вагенмейстеру[12] готовиться к ретираде.

Шум боя приближался. Из-за пригорка, куда выезжал понаблюдать за боем главнокомандующий и где так глупо убило гвардейского сержанта, выскочила кучка солдат. Не останавливаясь, солдаты побежали к пролеску. Можно было подумать, что их преследовал неприятель.

— Узнайте, в чем дело, почему убегают? — приказал Апраксин дежурному генералу.

Панин взял из свиты несколько человек и поскакал на пригорок. Заметив его, убегавшие солдаты в нерешительности остановились. Выхватив пистолет, Панин стал что-то кричать, должно быть, приказывал вернуться на покинутые позиции. Повинуясь, солдаты повернули обратно к пригорку и залегли лицом к противнику. Едва они успели это сделать, как вокруг стали рваться снаряды. Это место было хорошо пристреляно, и снаряды ложились точно. Удивляло только, как среди этих взрывов оставался невредим Панин. Он метался на своем горячем коне по пригорку, как бы бросая неприятелю вызов: вот, мол, я, стреляйте, только попадете ли?..

— Герой, чистый герой! — не удержался от восхищения Апраксин и оглянулся назад, желая убедиться, готовят ли обоз к ретираде. Многочисленная прислуга на сей раз усердствовала как никогда. Многие палатки были уже свернуты и уложены в повозки.

Обстрел пригорка неожиданно прекратился. Панин перестал скакать с места на место, привстал на стременах и стал внимательно смотреть в противную сторону. Потом он что-то крикнул солдатам, те дружно поднялись и побежали вниз с ружьями наперевес.

Панин поскакал к стоянке фельдмаршала. Красная епанча его развевалась на ветру, и от всего его вида исходило торжество, Еще не зная, что, собственно, произошло, почему отступавшие доселе солдаты смело пошли на противника, Апраксин понял, что на поле боя случилось что-то важное, радостное для русской армии.

— Ваше сиятельство, — рапортовал Панин, — противник атакован с фланга и тыла полками Румянцева.

— Румянцева? — не поверил Апраксин. — Вы не ошиблись, генерал? Румянцев за лесом, и мы не видели, чтобы он его обходил.

— Румянцев провел полки через лес и поспел вовремя. Левальд отступает, его солдаты в панике.

Апраксин снял шляпу и набожно перекрестился:

— Слава тебе, Господи, услышал ты наши молитвы!

Шесть дней и шесть ночей мчался в российскую столицу граф Панин с реляцией о сражении при Гросс-Егерсдорфе. В Петербург он прибыл субботним утром и, как было велено фельдмаршалом, сразу же направился к Бестужеву-Рюмину. Для великого канцлера у него был особый пакет, о содержании которого он мог только догадываться. Как он полагал, то было письмо личного характера. Апраксин был близким другом канцлера, и об этом знали все.

Встреча канцлера с молодым графом была теплой, дружеской.

— Как наш фельдмаршал, здоров ли? — спрашивал канцлер, принимая пакеты. — Я не успел позавтракать, — вдруг вспомнил он. — Не соблаговолите ли откушать со мною кофею?

Панин соблаговолил, и им принесли кофе в кабинет.

Пока камердинер разливал кофе, канцлер занялся пакетами. Тот, что предназначался императрице, он положил перед собой на стол, другой, адресованный ему лично, разрезал ножом и, найдя в нем два исписанных листа, углубился в чтение.

Попивая кофе, Панин незаметно следил за выражением лица хозяина. Ему было интересно узнать, о чем мог столько написать главе правительства главнокомандующий. Лицо канцлера оставалось непроницаемым — пока читал, ни один мускул не дрогнул.

— Что ж, — заговорил канцлер, кончив чтение, — буду счастлив поехать с вами во дворец. Доставленное вами известие вызовет у государыни великую радость.

Панин полагал, что канцлер повезет его сразу к государыне, но вместо этого они поехали в Сенат. Здесь Бестужев-Рюмин встретился с вице-канцлером графом Воронцовым и некоторое время совещался с ним в отдельной комнате. Затем они втроем спустились к парадному подъезду, сели в поджидавшую их карету, и кучер погнал в Царское Село.

Дорогой Бестужев-Рюмин и особенно Воронцов расспрашивали о сражении с прусской армией, о знакомых им генералах, участвовавших в баталии.

— А вы, граф, не брат ли Никите Ивановичу[13], нашему посланнику в Стокгольме? — неожиданно переменил разговор Воронцов.

— Брат, ваше сиятельство, — подтвердил Панин. — Младший.

— Замечательный человек! — сказал Воронцов. — Вы-то его, кажется, хорошо знаете? — обратился он к Бестужеву-Рюмину.

Канцлер молча кивнул головой. Да, он хорошо знал графа Никиту Ивановича. В свое время изысканными манерами и красивой внешностью граф сводил с ума придворных дам. На него обратила внимание даже сама императрица. Елизавета Петровна вообще была изменчива в своих симпатиях и антипатиях к людям. Внешне оставаясь верной Разумовскому, она влюблялась то в одного, то в другого. В свое время предметом ее увлечения был и Никита Панин. В 1747 году его соперничество Разумовскому стало настолько опасным, что Бестужев-Рюмин вынужден был принять решительные меры. Под благовидным предлогом он удалил двадцатидевятилетнего красавца от двора, направив его посланником в Копенгаген, а затем в Стокгольм. Разумовский до сих пор благодарен ему за ту услугу.