Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли
И забот Штоку по службе вполне хватало, ибо не только строй и фрунтовые занятия, не только экзерциции отнимали у него время: добрую половину дня тратил он на великие и многотрудные хозяйственные заботы — снабжение и людей и коней продовольствием, поддержание порядка в эскадронах и служебных помещениях — от штаба до лазарета и цейхгаузов, а кроме того, надо было и вовремя произвести выбраковку лошадей, посылать команды ремонтеров на закупку конского молодняка, содержать в порядке полковой обоз, а также следить за благонравием и господ офицеров и нижних чинов, которых было у него около тысячи человек. И нужно сказать, что был Андрей Шток служака неутомимый, всюду поспевавший и хорошо знавший, за что начальство может с него спросить, а чему значения не придаст. А среди того, за что оно спросит, книжных премудростей не числилось, и, стало быть, незачем было на них тратить время, которого и на службу едва хватало. И потому полковник Шток ни себе, ни подчиненным покоя не давал, требуя одного — тщательного исполнения всех артикулов и начальственных предписаний.
От генералитета рвение полковника не скрылось, и вскоре был Шток переведен в штаб Лифляндской дивизии в Ригу, а на его место прибыл полковник Богдан Федорович Кнорринг.
И случилось это через год после того, как Барклай появился в полку.
Незадолго перед тем, как Кнорринг появился в Феллине, всезнающие старослужащие уже разведали многое о новом командире.
По всему выходило, что был он во многом противоположен своему предшественнику. Ветераны полка вспоминали, что бывал Кнорринг и у них, когда стояли они на слободской Украине в местечке Валки, в полусотне верст от Харькова. Причем он даже встречал полк, когда пришли карабинеры из Литвы на зимние квартиры, и, будучи офицером по квартирмейстерской части, размещал их в Валках. Был Кнорринг прислан к ним командующим 1-й армией генерал-аншефом князем Голицыным, и, имея за спиной сиятельного главнокомандующего, вел себя Богдан Федорович совершенно независимо, почитая Штока своим подчиненным.
Кнорринг пробыл у карабинеров две недели, сумев разместить в небольшом местечке тысячу человек и больше тысячи лошадей. И хотя сделал он все это толково и хорошо, у всех, кто с ним сталкивался, создавалось о нем впечатление как о человеке заносчивом, высокомерном, к тому же сварливом и легко воспламеняющемся. К тому же имел Кнорринг за подвиги под Кагулом Георгия 4-й степени, и потому осадить его было трудно. Знали также, что был он в фаворе у братьев Орловых — и у фаворита государыни Григория, и у его брата — адмирала Орлова-Чесменского.
Из-за всего этого, а также и потому, что ехал он к ним после полугодичной учебы в Военной академии в Пруссии, ничего хорошего от нового командира полка не ждали.
И оказалось, что все, что знали о Кнорринге, и все, чего от него ждали, было сущей правдой, да только не всей правдой, а лишь частью ее, ибо был Богдан Федорович куда многостороннее и разнообразнее, чем казалось господам офицерам.
Кнорринг, несомненно, принадлежал к числу самых образованных офицеров русской армии. Еще в юности окончил он Сухопутный шляхетский корпус, первое высшее военное учебное заведение России, где готовились офицеры всех родов войск, потом долго служил в штабе армии, не только занимаясь размещением войск, но и составляя карты, изучая разведывательные данные о противнике, ведя топографическую съемку, вычерчивая и обсчитывая планы и сметы строительства новых крепостей.
Во время войны с турками был Богдан Федорович прикомандирован к князю Григорию Орлову, руководившему русской делегацией на мирном конгрессе в Фокшанах. Переговоры оказались долгими, шли нудно и потребовали того, чтобы Кнорринг поехал из этого валашского городка на Эгейское море, где крейсировала эскадра брата Григория Орлова — Алексея Орлова-Чесменского, удостоенного почетной второй фамилии за блистательную победу над турецким флотом в Чесменской бухте[21]. Кноррингу предстояло согласовать действия двух братьев, и хотя задача была не из легких, он не позволил себе по дороге к Алексею Орлову погрузиться в праздность и по своей собственной инициативе снял на кроки[22] всю местность, что открывалась ему из окна кареты — от Рущука до Константинополя.
Кажется, это и было самым большим достижением, связанным с работой фокшанского конгресса, так как он кончился ничем, война продолжалась, а карты, сделанные неутомимым Кноррингом, остались, и узнавшая о том императрица, охочая до всего нового и интересного, велела показать их ей. Екатерина по достоинству оценила работу, которую к тому же никто Кноррингу не поручал, и, поощряя столь полезный почин, пожаловала ему паче всякого его чаяния имение в Лифляндии.
После этого Кнорринг снова ушел на войну и показал себя не только штабным писарем, как называли офицеров по квартирмейстерской части их недоброжелатели из линейных частей, но и храбрым боевым командиром, отличившимся почти во всех славных баталиях кампании — и под Хотиным, и при взятии Бендер, и при реке Ларга, и особенно при Кагуле, получив за последнее дело боевой офицерский орден — Георгий.
А потом снова вернулся он в штаб, но уже никто не смел причислять его к «штабным писарям», ибо кавалеры ордена Георгия были, как на подбор, отчаянные смельчаки, а за штабную службу Георгия не давали.
Позже уехал он в Пруссию постигать военную науку тех, кого его командиры в годы своей молодости не раз жестоко били, опровергая их умозрительные штудии, несогласные с варварской практикой победителей. И потому пробыл Богдан Федорович у высокоумных прусских теоретиков всего полгода и вернулся в Россию, где и был направлен командиром в Псковский карабинерный полк.
* * *Офицеры полка встретили Кнорринга настороженно. И он ответил им тем же. С утра и до вечера сидел он в своем кабинете, читая, а еще более скрипя пером и исписывая кучу бумаги. Но когда он выходил из штаба, подчиненные знали, что глаз у него на всякий беспорядок будет поострее, чем у Штока, и обмануть нового командира весьма трудно.
Между тем время шло, и Кнорринг потихоньку стал отделять овец от козлищ, воздавая по заслугам и тем и другим.
Постепенно он присмотрелся и к Барклаю, отметив в нем педантичность, сугубую аккуратность и молчаливость. А однажды, заметив, с каким любопытством смотрит молодой корнет на корешки книг, стоящих в шкафу его кабинета, спросил:
— А что, корнет, изволите увлекаться книжною премудростью? — и цепко взглянул на Михаила, будто от ответа его зависело нечто важное.
— Один мой дальний родственник, господин полковник, любил повторять слова математика господина Лейбница: «Библиотеки — это сокровищницы всех богатств человеческого духа», а кто же сможет отказаться от сокровищ?
— Вот оно что, корнет! — произнес Кнорринг, не скрывая удивления. — Кто ж, если не секрет, этот ваш родственник?
— Очень дальний родственник, господин полковник, — поправил его Барклай, давая понять, что не желает купаться в лучах чужой славы или кичиться родством.
— Хорошо, — сказал Кнорринг, чуть улыбнувшись, — очень дальний родственник.
— Это Леонард Эйлер, — ответил Барклай, — И ему я обязан любовью к чтению, как и его воспитаннику, а моему дядюшке — бригадиру Вермелейну.
— Вот оно что, корнет! — снова воскликнул Кнорринг. — Неплохие у вас родственники, клянусь честью, очень неплохие.
Правда, Кнорринг не сказал, что имя Эйлера ему известно. Не признался и в том, что бригадир Вермелейн не раз встречался ему на театре минувшей войны — не в его правилах было раскрывать карты раньше времени, — но разговор этот он запомнил и, заключая его, предложил корнету взять для прочтения какую-нибудь книгу.
Барклай, учтиво поблагодарив, подошел к шкафу и, поразмыслив, снял с полки сочинение маршала Франции маркиза де Вобана «О строительстве крепостей». Кнорринг сделал вид, что не обратил внимания, какую именно книгу взял корнет, но выбором Барклая остался доволен — великий фортификатор был и его любимым автором.
Так началась новая страница в жизни Барклая, отличавшаяся от прежней тем, что теперь он стал более осмысленно подходить к военной службе. С низшей ступеньки познания ее поднялся он на следующую, чувствуя, что идет верным путем и в зависимости от того, как высоко он поднимется, будут расширяться перед ним горизонты великого, многотрудного и многосложного дела, которому решил он посвятить всю свою жизнь.
Через год стал Барклай полковым адъютантом и погрузился в штабные бумаги, постигая военно-канцелярскую премудрость, так пригодившуюся ему впоследствии.
Адъютантская служба оказалась едва ли не тяжелей строевой: во всяком случае, вставал он точно так же, как и раньше, вместе с полком — по сигналу трубы, возвещавшей в шесть часов утра: «Слушай! Повестка!» А затем весь день среди многих прочих забот прислушивался к сигналам, означавшим переходы от одного дела к другому, и, не выглядывая в окно, знал, когда звала труба на молитву, когда на развод караулов, когда на общий сбор, а когда на экзекуцию. Пулей выскакивал за порог, если слышал сигнал тревоги, и, напротив, вздыхал облегченно, услышав вечернюю зорю, по которой полк отправлялся на покой. А меж этими сигналами был его день заполнен массой дел, до которых не доходили руки у полковника, и надобно было помогать ему. Кроме того, обязан был Барклай следить и за тем, как старослужащих солдат обучали, чтобы сделать из них унтер-офицеров.
