Зот Тоболкин - Грустный шут
— Что, братко, и тебя купили? — усмехнулся Барма. — Дорого ль оценили?
— Харч да одежа. Эй, хозяин! Дай денег. Мне надо одеться.
— Ступай на корабль, — оттолкнул его Фишер. — Жди.
— Этой мой брат, — сказал Барма. — Не обижай. Понял?
— Этой мой матрос, — с издевкой отозвался Фишер. — Я подписал с ним контракт. Понял?
— Я уплачу за него.
— Мне матросы нужнее денег.
— Давай меняться — голова за голову, — предложил Барма и выволок из-под стола пьяного немца. — Вот тоже мореход опытный. Бери. И целковый впридачу.
— Согласен, — кивнул Фишер, возвращая контракт. — Осталось вернуть камзол.
— Отдай, черт с ним, — брезгливо поморщился Барма. Тронув парик, посоветовал: — И мочалку эту скинь.
— Я пошутил, приятель, — возвращая рвань, которой снабдил обнищавшего Митю, сказал Фишер, стараясь расположить к себе братьев.
— А мы не шутим, господин. И так уж дошутились: иноземцам себя продаем, — сухо отозвался Барма.
— Да, да. Это обидно, — согласился уступчиво Фишер. Из-за стола, однако, не ушел. — Что делать, в этом мире все продажно.
— Все, кроме чести и родины, — отрезал Барма и отвернулся. — Ну, Митрий, рассказывай: где был, что видел?
— Был я, братко, на острове Матмае. С Камчатки пробирался туда.
— Знал бы, с кем контракт разрываю, — больше бы взял неустойку, — пробурчал Фишер и навострил ухо.
— Тот остров русский теперь, — повествовал Митя. — Как и все Курилы. Когда Матмай обжили — в обрат побежали. Штормом нас отнесло. Сколь времени носило — точно не скажу. Запасы кончились скоро… Поумирали многие наши. Лишь троим берег увидать довелось. Да и то одного сразу же схоронили. Нас тамошние жители подобрали. Потом и товарища моего не стало… Я, вишь, жив-здоров, пирую с тобой, — невесело закончил рассказ Митя.
— На Камчатку-то как попал?
— С казачьей командой. Где водою шел, где сухопутьем. Хотелось до оконечности земли добраться.
— И добрались? — живо повернулся к нему Фишер, с растущим интересом рассматривая моряка. Потрепала его жизнь. Молод, а глаза в сетке морщин. Голос печальный. Должно быть, пережил много, терял многих.
— Добрался, — тихо молвил Митя. В голосе должна бы звучать гордость: совершил невозможное. Звучала горечь.
— Слава богу, под землю не забрался, — усмехнулся Барма. — Здесь-то какими судьбами?
— Домой пробираюсь. Да прежде хотел передать царю карту… тех мест.
— Простая душа! — усмехнулся Барма. — До царя, как до бога.
— Я помогу вам, сударь, — предложил свои услуги Фишер, почуяв наживу. — Мы близко знакомы с одним князем. Он вхож к царю. Давайте мне вашу карту! — Он вспомнил Юшкова, с которым по приезде в Россию мельком виделся. Правда, тот принял его сухо, пожалуй, даже враждебно. Фишер не удивлялся: бывший дворецкий стал влиятельным придворным. «Карту, — прикинул Фишер, — можно с выгодой продать. Надо только выманить ее у этих простаков».
«Простаки» не слишком спешили расстаться с картой и говорили о своем.
— Отец-мать как, живы?
— Выслали их, братко. Ратмана помнишь?
— Бориса Петровича? Что он?
— Его заботами. И меня пытал. Забил бы насмерть. Да Дуня спасла.
— Где она, Тима? Где сестра наша? — вскинулся Митя.
— Здесь, в доме Юшкова. Скоро увидишь.
«Юшкова»?! — чуть не вскрикнул Фишер. У братьев и у него оказался общий знакомый, тот самый князь, с помощью которого Фишер намеревался проникнуть к царю.
— Вон что, — повесил голову Митя. — Дорогая цена. Повидать-то ее можно? Пустят к князю?
— Пустят. Айда грязь сначала отмоем.
— Постойте! — остановил их Фишер. — Вы нуждаетесь в деньгах. А я богат. Я могу купить вашу карту.
— Та карта не для продажи, — сухо отрезал Митя и, стряхнув с плеча руку Фишера, вышел. Барма, показав иностранцу нос, выбежал следом. Кирша ждал их у повозки.
Проехав три или четыре переулка, они оказались подле бани.
— Я тут побуду, — сказал Кирша, боявшийся отойти от своих лошадей. Братья разделись и сразу нырнули в парную.
— А ты стал еще телесней, — разглядывая застенчиво улыбавшегося брата, выйдя из бани, бурлил Барма. — Куда растешь-то?
Митя, переминаясь с ноги на ногу, затравленно озирался, зная, сколь несуразен его костюм: фламандская шапочка, английский камзол, российские лапоточки да еще тулупчик с чужого плеча, забывший о дне своего рождения.
— Тише, Тима, тише! На людях-то не шуми! — увещевал он своего шумливого, возбужденного встречей брата, нарочно приглушая медленный низкий бас.
— А кого нам бояться, братко? Мы дома. Так, Зая? — вынув косого из-за пазухи, горланил Барма. Зайчонка от его громкого голоса, от раскатистого смеха испуганно вздрагивал, морщил кроткую глазастую мордочку.
Митя, отвернувшись в сторону, раскуривал трубку.
— Дак ты куришь? — изумился Барма.
— Приучился. — Митя оглянулся, как в детстве, бывало, после совершенного проступка. Табак в доме Пиканов — грех, который не отмолить.
— Жаль, тятя тебя не видит, — начал Барма и осекся. Потом печально добавил: — И не скоро ишо увидит.
— Ох, братко! Как рад я, что встретились! — Митя сильно и нежно привлек младшего брата. Мир раздвинулся, дал место двоим. А эти двое были одно. И кровь в них текла одна, и плоть от одного отца, от одной матери. Не кирпичик к кирпичику, не шапка к шапке — душа к душе, сердце к сердцу, и оба бились в лад, сильно и взволнованно. Оба были переполнены любовью к отчему краю, ко всему, что было содеяно в нем доброго и славного. — Много мотало меня по свету. Так много, что не упомню всего…
Митя стукнул лаптем о лапоть, уставился в бусую морозную даль. Там громоздились каменные дома, горбились мосты, а за ними — где-то за ними! — плескалось море. Пахло водорослями и влагой. И рыбы в нем жили, и тонули суда, и находили упокой пытливые и отчаянные мореходы. А часто пушки зверели, изрыгая огонь и смерть. Дрались из-за вод соленых люди, соленую кровь лили. А тем водам нет конца и краю. На всех досыта хватит, ежели придется тонуть. Мите доводилось тонуть дважды. Было море ему другом и недругом. Но никогда — собственностью. Оно, как воздух, которым дышит человек. Чей он, воздух? Ничей и всякого.
— Бывало, носит меня, качает… жить тошно! А я внушаю себе: рано! Побывай, Митьша, сперва в Светлухе. И, знаешь, выплывал из немыслимых круговертей. Кровь, что ли, звала? Аль мамкина молитва хранила?
— Сам-то молился?
— Случалось, когда гибель свою чул… — Митя потупился, вздохнул и захлопал пушистыми ресницами. Нечасто в дальних и тяжелых походах поминал он имя господне. Но когда поминал, то от души. Безмерно верил в такие моменты, что бог велик и всемогущ и не оставит в тяжелую минуту.
— Ну дак твори молитву, братко! — скатав плотный снежок, потребовал Барма. — Ежели сила в ней есть — снежок лба не коснется.
Митя улыбнулся: кабы всегда так испытывали!
— А меня вот и без молитвы никто не заденет! — бахвалился Барма. — Бери нож, бей в ладошку!
— Что ты, братко! — испугался Митя. — Зачем?
— Бей, говорю! — Митя послушно ткнул ножиком в его раскрытую ладонь. Нож вошел по самую рукоять. Барма закричал, заприплясывал, тряся раненой рукой:
— Уби-ил! Ох, уби-ил он меня-а!
— Тима, Тима! — изменившись в лице, испуганно морщился Митя. — Нечаянно я! Ей-богу, нечаянно! Сам же просил…
Уж сунулся к братьям какой-то ярыга, уж скучилась толпа любопытных и до всего охочих людей. Ей все равно — четвертуют ли человека, юродивый ли вытряхивает насекомых из своего рубища, лишь бы поглазеть.
— Ну чо вылупились? Брысь! — Барма разжал ладонь, на которой не было ни кровинки. В ладони лежала морковка, которую Митя принял за кинжал. Ярыга захохотал и тотчас же подавился: во рту у него торчала та самая морковка.
— Перепужал ты меня до смерти! — укорял Митя. Губы его дрожали, в глазах блестели слезы.
— Сказал же: мой нож меня не заденет.
— Забыл я, что ты на выдумки мастер.
— Человек без выдумки — пустое место.
Братья меж тем приблизились к дому Юшкова. На стук выскочил, что-то бормоча, дворецкий. Увидав нескладного мужичину в лаптях, в драном тулупишке, замахал руками: «Пшел, пшел!»
— Эй, чучело! — властно отстранил его Барма. — Скажи хозяйке — братья пришли.
Холоп отпрыгнул, заулыбался и отвесил поклон. Барма наддал ему в зад коленом, стал ждать. Из светлицы, заслышав шум и громкий голос Бармы, спешила Дуняша.
— Вот, Дунюшка, скитальца к тебе привел… От царя морского с поклоном, — тщетно пряча за спиной рослого брата, балаганил Барма.
— Митя! Митенька! — всплеснула руками Дуняша и обмерла в бережных братниных объятиях. — Знала, что воротишься… ждала.
Высоки потолки в княжеских хоромах, просторны горницы, но тесно в них, душно истосковавшимся друг по дружке людям. Улетают мысленно в Сибирь неведомую, к родителям. Митя — дальше еще, к ледяному мысу, на котором зимовал; маялся, грыз мерзлое мясо, рвал зубами свежую рыбу, как и туземцы, приютившие его. Жил в дымном чуме, делил ложе со смуглолицей скуластой женщиной. После, с этой же верной женщиной, Ариной, всякими неправдами пробирался к родному дому. Схоронил ее на Енисее-реке. От всего, что пережил, остались два корабельных журнала да грубо рисованная карта, которую Митя желал бы вручить самому царю, а потом побывать в родимой Светлухе.
