Баграт Шинкуба - Последний из ушедших
— Плохо, очень плохо. Не знаю, кто платил за это оружие деньги, но народ убыхов заплатит за него кровью. Будет беда, — сказал Хамутбей Чачба.
Его спутники запомнили эти слова, расцененные ими как пророчество, во всяком случае, именно такими они и остались в рассказах стариков, записанных уже в двадцатых годах нашего века.
Владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба имел к тому времени звание генерал-адъютанта русской армии и был награжден несколькими русскими военными орденами. И то и другое он получил за то, что помогал царским генералам покорять горцев, которые не хотели быть ни под русской, ни под его княжеской властью. Направляясь к убыхам, он, конечно, меньше всего хотел напомнить им обо всем этом своей русской генеральской формой и орденами и поэтому ехал одетый запросто в дорожную черкеску, ехал как горец к горцам. Об этой подробности есть несколько свидетельств очевидцев. Они свидетельствуют также, что ехал он почти всю дорогу молча и в самом мрачном настроении, углубленный в какие-то тяжелые думы.
О чем он мог думать, направляясь к убыхам? Не пытаясь ответить на этот вопрос, сделаю другое: напомню о некоторых фактах биографии и обстоятельствах жизни владетельного князя Хамутбея Чачбы, которые усложняли его положение вообще, и в особенности в предстоявших ему переговорах с убыхами.
Думал или не думал он обо всем этом именно в тот день, но подумать ему было о чем. Еще до Крымской войны твердо став на сторону русских генералов в их борьбе с горцами и тем расширив и укрепив свою собственную владетельскую власть, Хамутбей Чачба во время Крымской войны оказался в достаточно трудном положении. Русские военные части уходили с черноморского побережья и грузились на корабли. Русские генералы по стратегическим соображениям временно оставляли Абхазию, выводили из нее все свои военные силы. Владетельный князь, почувствовав опасность своего положения, сначала уехал в Мингрелию к родственникам своей жены, князьям Дадиани, но потом, невзирая на риск, решил все-таки вернуться в свое княжество.
Еще по пути к Сухуми его ожидало не сулившее ему добра зрелище: на горизонте маячили мачты двигавшихся к берегу турецких военных кораблей. Едва он успел появиться в своем княжеском дворце, как его — один за другим — стали осаждать гости. Сначала приехал, причем не из Дагестана, а из Стамбула, один из наибов Шамиля, Магомет Амин, и с ним черкесский князь Сафарбей. Их целью, которую они ни от кого и не скрывали, было распространение идей газавата среди горцев Западного Кавказа. А к абхазскому владетелю они явились, чтобы склонить его на сторону Турции. Разговоры были долгие, споры яростные, однако владетельный князь не поддался и на сторону турок не перекинулся.
Вслед за этими двумя в Сухуми появился турок Омер-паша, занимавшийся при стамбульском правительстве кавказскими делами. Он намеревался лично вручить владетельному князю Абхазии письмо с воззванием великого визиря к горцам Кавказа о борьбе против гяуров под священным знаменем газавата. Но Хамутбей Чачба принять это письмо отказался, заявив, что он не мусульманин, а христианин.
Следующий посетитель назвал себя Мехмедбеем. На самом деле это был известный в Европе авантюрист Бандья. Этот человек, один из тех, кто следовал известному еще с античных времен девизу: «Где лучше, там и родина», именовал себя «главнокомандующим европейской армией на Кавказе».
Именно этот человек вместе с двумя другими пользовавшимися английской поддержкой европейскими авантюристами — Лапинским и Брауном — появился у владетельного князя Абхазии, убеждая его в том, что нет силы на свете, которая могла бы устоять против соединенной мощи британского льва и султанского полумесяца.
Владетельному князю было обещано все — от современного оружия до немеркнущей славы в веках. И все-таки он не поддался и тогда, и позже, когда по всему абхазскому побережью начали высаживаться турецкие войска и, вдобавок к этому, многие князья и дворяне, склонявшиеся к переходу на турецкую сторону, стали упрекать Хамутбея Чачбу в том, что он ослеп и не видит, на чьей стороне сила.
Упорство, которое проявил абхазский владетель в те трудные для него дни, объяснялось двумя главными причинами: он лучше многих других представлял себе истинную силу русских и, несмотря на все их неудачи в Крымской войне, не верил, что они ушли из Абхазии навсегда и безвозвратно. А если так, то, оставаясь верным русским, он в будущем, после войны, сохранял в составе Русской империи свое владетельное княжество, свои обширные личные земельные владения и те ежегодные десять тысяч рублей серебром, которые он уже давно привык получать из императорской казны.
Но была и вторая причина, из-за которой он проявлял упорство: он знал, что есть немало абхазцев, не одобрявших его русской ориентации, но знал и другое — после трех столетий владычества султана многие абхазцы, и, пожалуй, даже большинство, успев на своей шкуре достаточно хорошо испытать, что это такое, не одобрят и готовности отдаться под власть турок. И если против него вспыхнет из-за этого восстание, то еще вопрос, поддержат ли его турки, не найдут ли вместо него кого-нибудь другого, более для них удобного.
Изучая историю того времени, я нашел свидетельства сложности положения, в котором тогда оказался абхазский владетель, даже на страницах лондонского «Таймса», корреспондент которого писал именно в это время из Сухуми:
«Отвращение здешних абхазцев к туркам не подлежит никакому сомнению… Они не только не помогают нам, но еще и разрушили несколько мостов, которые облегчали бы наше движение, и портят везде, где могут, дороги. Высшие классы в этом народе не скрывают своего сочувствия и привязанности к России и ожидают не иначе как с ужасом вторжения турок».
Упорство, проявленное владетельным князем во время Крымской войны, было вознаграждено. Русские вернулись в Абхазию, и в первое время после их возвращения Хамутбей Чачба чувствовал себя настоящим владетелем Абхазии.
Однако кавказская война шла к концу. Шамиль пал, военные действия повсюду, кроме Западного Кавказа, утихали, и правительство царя видело все меньше смысла в дальнейшей поддержке тех владетельных князей и ханов, которые в былые времена становились на его сторону в борьбе с не покоренными еще тогда горцами. К 1862 году абхазское владетельное княжество оказалось последним на всем Кавказе. И быть может, его тогда же и упразднили бы, если бы наместник Кавказа, князь Барятинский, не написал самому царю, защищая Хамутбея Чачбу: «В преследовании князя я не вижу никакой надобности, а скорее вред. Влияние его в Абхазии на соседние племена, как мне известно, еще очень важно. Поэтому расположить этого человека к нам считаю очень полезным…»
Но с тех пор, за два года, времена переменились к худшему, и новый наместник Кавказа, великий князь Михаил Николаевич, считая, что сохранение в дальнейшем владетельного княжества Абхазии вряд ли принесет какую-нибудь новую пользу, думал только о том, как бы поскорее и понезаметнее упразднить его, чтобы даже своим названием не напоминало о какой-то былой независимости.
До Хамутбея Чачбы доходили слухи об этих планах вместе с тревожными сведениями о происходившей в России крестьянской реформе, которая неизвестно когда, как и с чего, но так или иначе начнется и здесь у него, в Абхазии. Он думал и о собственной судьбе, и о судьбе своего единственного сына Георгия, которого уже давно привык видеть в мыслях будущим владетелем Абхазии. Ему хотелось хотя бы выиграть время, хотя бы еще на несколько лет оттянуть те проектируемые новым наместником планы упразднения княжества, о которых все чаще доходили слухи.
Трезво оценивая силу русских, абхазский владетель был искренен, когда хотел удержать убыхов от продолжения кровопролитной и безнадежной борьбы. А то, что упорство Хаджи Керантуха, решившего продолжать эту борьбу, подогревалось тайными приездами сменявших друг друга турецких агентов, было хорошо известно Хамутбею Чачбе и ослабляло в его душе ту меру сочувствия, которое он испытывал к убыхам, отдавая должное их мужеству.
Мужества у Хаджи Керантуха хватало, а ума и дальновидности — нет. Однако Хамутбей Чачба ехал на переговоры с убыхами не только потому, что его тревожила их будущая судьба, но и потому, что, пожалуй, еще больше его тревожила судьба собственная.
Он не без основания считал, что непримиримость и строптивость Хаджи Керантуха оказывают возбуждающее влияние и на его собственных подданных — абхазцев, особенно из Цебельды и других мест, где они тесно соседствуют с убыхами. Он считал, что если убыхи в результате его переговоров с ними пойдут на примирение с русскими, то это скажется и на его собственных подданных, то есть, вернее, на тех из них, которые сейчас только считаются его подданными, а на самом деле выходят из повиновения при первом удобном случае.
