Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей
Сам Генри подозревал, что ялапа в данных обстоятельствах ничего не лечит, и запретил кому-либо из своих домашних ее принимать. Он знал, что креольские врачи с островов Карибского моря, знакомые с желтой лихорадкой гораздо ближе своих северных коллег, прописывали пациентам куда менее варварское лечение — покой и тонизирующие напитки. Но, в отличие от ялапы, покой и тонизирующие напитки нельзя было продать задорого. Так и вышло, что к концу 1793 года треть жителей Филадельфии умерли от желтой лихорадки, а Генри Уиттакер удвоил свое состояние.
На заработанные деньги Генри построил еще две оранжереи. По совету жены он стал выращивать местные цветы, деревья и кусты на экспорт в Европу. Американские луга и леса кишели ботаническими видами, казавшимися экзотикой европейскому глазу, и Беатрикс советовала Генри продавать их все за границу. Идея себя оправдала. Генри надоело отправлять из Филадельфии корабли с пустыми трюмами, а так можно было зарабатывать непрерывно. Плантации на Яве и обработка иезуитской коры с голландскими партнерами по-прежнему приносили ему прибыль, но сколотить состояние можно было и в Америке. В 1796 году по приказу Генри сборщики уже прочесывали Пенсильванские горы в поисках корня женьшеня, который затем экспортировали в Китай. В течение многих лет Генри был единственным человеком в Америке, который нашел способ продать что-то китайцам.
К концу 1798 года в оранжереях у Генри росло множество экзотических растений из тропиков, которые он продавал новым американским аристократам. Экономика Соединенных Штатов переживала резкий и крутой подъем. Джордж Вашингтон и Томас Джефферсон ушли в отставку и уединились в своих загородных поместьях. И все тут же захотели иметь загородные поместья. Молодая нация вдруг начала швыряться деньгами. Одни богатели, другие нищали. Но траектория Генри всегда шла только вверх. В основе всех его расчетов лежала уверенность в победе, и он всегда побеждал — в импорте и экспорте, в производстве, в любых начинаниях, сулящих выгоду. Деньги любили Генри. Они липли к нему, как маленькие восторженные щенки. К 1800 году он стал богатейшим жителем Филадельфии и одним из трех богатейших людей в Западном полушарии.
И когда в том году у Генри родилась дочь, Альма, — а это случилось всего через три недели после смерти генерала Вашингтона, — она стала отпрыском совершенно нового и прежде неизвестного человеческого вида: новоиспеченного влиятельного американского нувориша.
Dicranaceae / Dicranum.
Часть вторая
Сливка из «белых акров»
Глава пятая
Она была дочерью своего отца. О ней говорили так с самого рождения. Во-первых, Альма Уиттакер была вылитый Генри: рыжие волосы, румяное лицо, маленький рот, широкий лоб и крупный нос. Это обстоятельство было для Альмы скорее неудачным, хотя она поняла это лишь много лет спустя. Ведь лицо, как у Генри, куда больше подходило взрослому мужчине, чем маленькой девочке. Впрочем, Генри не возражал против такого положения дел; Генри Уиттакеру нравилось видеть свое изображение, где бы он его ни встретил (в зеркале, на портрете или в лице ребенка), поэтому при виде Альмы он всегда был доволен.
«Никто не усомнится, чья это дочь!» — хвастал он.
Кроме того, Альма была умна, как он сам. И здорова. Как крепкая маленькая лошадка, она не знала устали и не жаловалась. Никогда не болела. И была упряма. С той самой минуты, как девочка научилась говорить, она никогда не уступала в спорах. Если бы мать — тот еще кремень — не проявила непреклонность и не выбила бы из нее всю дерзость, Альма вполне могла бы вырасти откровенной грубиянкой. Но благодаря матери выросла всего лишь напористой. Ей хотелось понять мир, и она выработала привычку исследовать все факты досконально, будто от этого зависела судьба всех людей. Ей необходимо было знать, почему пони — не маленькая лошадь. Она должна была знать, почему, когда проводишь рукой по простыне теплым летним вечером, рождаются искры. Ей нужно было знать, принадлежат ли грибы к растительному или животному миру, — и, даже получив ответ, она допытывалась, почему так, а не иначе.
Родители Альмы как нельзя лучше подходили для удовлетворения ее любопытства: при условии, что ее вопросы были сформулированы уважительно, на них всегда отвечали. Генри Уиттакер и его жена Беатрикс оба не терпели тупоумия и поощряли в дочери исследовательский дух. Даже вопрос о грибах удостоился серьезного ответа (от Беатрикс, которая процитировала слова великого шведского ботаника-систематика Карла Линнея о том, как отличить минералы от растений, а растения от животных: «Камни растут. Растения растут и живут. Животные растут, живут и чувствуют»). Беатрикс не показалось, что четырехлетняя девочка слишком мала, чтобы дискутировать о Линнее. Напротив, Беатрикс взялась за образование Альмы, как только та научилась сидеть. Она считала, что, раз другие дети учатся шепелявить молитвы и катехизис, как только начинают говорить, ребенок из семьи Уиттакеров уж верно научится чему угодно.
В результате Альма умела считать, не достигнув и четырех лет, и знала счет на английском, голландском, французском и латыни. Важность обучения латыни подчеркивалась особо, ведь Беатрикс Уиттакер считала, что человек, не знающий латыни, в жизни не освоит английского правописания. С малых лет Альма баловалась и древнегреческим, хоть этот предмет и не считался архиважным. (Даже Беатрикс соглашалась, что раньше пяти лет за древнегреческий браться не стоит.) Беатрикс сама учила свою способную дочь, и делала это с удовольствием. Нет оправдания тому родителю, который самолично не научил своего ребенка думать, считала она. Беатрикс также придерживалась мнения, что со второго века нашей эры интеллектуальные способности человечества неуклонно деградировали, поэтому ей было приятно учредить прямо тут, в Филадельфии, небольшой афинский лицей, единственной воспитанницей которого стала ее дочь.
Домоправительнице Ханнеке де Гроот казалось, что юный мозг Альмы, возможно, чрезмерно перегружен столь насыщенной учебной программой, однако Беатрикс ничего не желала слышать. «Не глупи, Ханнеке, — отругала ее она. — Еще ни одной смышленой девочке, которая не голодает и абсолютно здорова, не повредило слишком много знаний!»
Беатрикс предпочитала практичность бессодержательности и обучение развлечению. Она с подозрением относилась ко всему, что другой назвал бы невинной забавой, и презирала глупости и мерзости. К глупостям и мерзостям, по ее мнению, относились: пивные, нарумяненные женщины, дни выборов (когда всегда можно было ожидать, что толпа станет неуправляемой), употребление мороженого и посещение кафе-мороженого, англиканцы (которых она считала теми же католиками, а религию их — противоречащей морали и здравому смыслу), чай (добропорядочные голландки пили кофе, и только кофе), люди, разъезжающие зимой на санях, не навесив на лошадей колокольчик (так не слышно, что они едут сзади!), дешевые слуги (сэкономишь, да потом проблем не оберешься), люди, платившие слугам ромом, а не деньгами (приумножая тем самым алкоголизм в обществе), люди, приходившие пожаловаться на проблемы, но после отказывающиеся слушать здравый совет, празднование Нового года (он все равно наступит, звени в колокольчик, не звени), аристократы (благородные звания следует выдавать за соответствующее поведение, а не получать по наследству) и дети, которых слишком много хвалят (послушание должно быть нормой, и награждать тут не за что).
Она верила в девиз Labor ipse Voluptas — труд сам по себе награда. Верила, что люди с врожденным чувством собственного достоинства не вовлекаются в эмоции и равнодушны к ним, точнее, даже считала, что равнодушие к эмоциям и чувство собственного достоинства суть одно и то же. Но больше всего Беатрикс Уиттакер верила в порядочность и мораль, хотя, если ее заставили бы выбирать между ними, она бы выбрала порядочность.
И всему этому она стремилась научить свою дочь.
* * *Что до Генри Уиттакера, в обучении классическим предметам помощи от него ждать было нечего, но он одобрял попытки Беатрикс дать Альме образование. Для Генри, умного, но необразованного ботаника, древнегреческий и латынь всегда были двумя железными столпами, закрывающими вход в мир знаний, и он не хотел, чтобы его дочь столкнулась с теми же препятствиями. Он вообще не хотел, чтобы его дочь столкнулась с препятствиями — любыми.
Чему же научил Альму Генри? Собственно, ничему. Точнее, напрямую он ничему ее не научил. Ему не хватало терпения, чтобы давать уроки, и он не любил, когда дети осаждали его расспросами. Но Альма много чему научилась у отца опосредованно. Во-первых, она научилась ему не досаждать, и это был самый важный урок. Ведь стоило ей вызвать раздражение отца, как ее тут же выставляли из комнаты, и уже с появлением первых проблесков сознания она усвоила, что Генри нельзя сердить и провоцировать. Для Альмы это оказалось непросто, ведь ради этого ей пришлось затоптать все свои природные инстинкты (призывавшие ее сердить и провоцировать, сердить и провоцировать!). Впрочем, она узнала, что отец иногда не прочь услышать от дочери серьезный, интересный и внятный вопрос — при условии, что она не станет прерывать его ответ или (что было гораздо сложнее) ход его мыслей. Порой ее вопросы, кажется, даже его забавляли, хоть она и не всегда могла понять причину, — скажем, однажды она полюбопытствовала, с чего это боров так долго взбирается на спину леди хрюшки, когда у быка с коровами это выходит вмиг. Услышав этот вопрос, Генри расхохотался. Альма не любила, когда над ней смеялись. И поняла, что такие вопросы никогда не стоит задавать дважды.
