Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

LXXVII

Мне кажется, на несколько мгновений я потерял сознание. По крайней мере, когда я пришел в себя, то я увидал, что меня поднимают и кладут на носилки.

– Зачем? Куда?! – вскричал я.

Один сапер, унтер, со свечой наклонился ко мне и спросил:

– Ваше-бродие никуда не ранены? Может, сгоряча нечувствительно…

– Нет! Ничего, – сказал я, и приподнявшись, насколько было возможно в этом низком коридоре, расправил и ощупал свои руки и ноги.

Саперы с носилками пошли дальше. Со мной остались только двое со свечами, и они проводили меня к выходу.

Когда я вышел на свет Божий из этой темной, душной могилы, то мне казалось, что я воскрес. Я с таким наслаждением вдыхал чистый воздух и прямо отправился к себе, на Малахов.

Вечером я узнал ужасную новость. Сафонский, штабс-капитан, Миллинов, Гутовский и Гигинов, одним словом, почти вся наша компания, почти все, которые утром ходили осматривать подземные работы, были убиты. Мину или неприятельский камуфлет взорвало под ними и разрушило ту галерею, в которой они были.

Я тотчас же отправился на редут Шварца, чтобы там, на ближайшем месте к катастрофе, узнать о ней.

– Как и что там произошло, я положительно не умею вам объяснить, – говорил лейтенант Кольтюков. – Только штабс-капитана Шалболкина вы знали?

– Как не знать.

– Убит-с.

– Сафонского знали?

– Да как же не знать – ведь я с ними со всеми служил на пятом бастионе.

– Разорван-с… одни куски собрали.

– Да ведь я был с ними… Там вместе в галереях…

– А-а! Были?..

– При мне и взрыв произошел.

– Да! да! да!.. А вот что замечательно, сапер, который был на часах у запальника… тоже убит… Как, отчего – неизвестно… а убит…

Я отправился в Севастополь, куда перевезли тела убитых. Там они лежали, на берегу, на Николаевском мыске, в часовне, лежали рядом, страшно обезображенные. Только один Миллинов лежал как живой и грустно улыбался.

Я припомнил наши недавние беседы с ним – и невольно перекрестился; невольно попросил мира и покоя этой светлой душе.

LXXVIII

Когда я вышел из мрачной часовни, тускло освещенной свечами, который горели в руках убитых мертвецов, то солнце уже село и красный закат стоял над полуразрушенным Севастополем.

Он весь смотрел какой-то грустной, мертвой развалиной, а там, направо, горели огоньки на неприятельских пароходах и шла непрерывно «адская музыка».

Ко мне подошел матросик и снял шапку.

– А я, ваше-бродие, уже два часа искамши. Был на Малаховом, послали к Шварцу. Был там. Говорят там: в город пошедши… Вот-с приказано отдать…

И он протянул мне небольшую записочку, запечатанную гербовой печатью. В записке вот что было написано по-французски, мелким, неровным женским почерком.

«Приходите скорее. Я в ужасном беспокойствe. Я просто умираю. – Я люблю вас.

Я догадался, что записка была от нее. И в один миг все мрачные впечатления, все ужасы и тяжелые тревоги исчезли. Кровь прилила к голове, к сердцу. «Она, она любит меня!.. Она зовет меня!..»

И я бросился как сумасшедший туда, на Северную, в маленький, беленький домик ботбоцмана Степана Свирого.

Я не шел, я бежал и передохнул только тогда, когда до домика оставалось всего несколько шагов. На нем было отражение красного зарева заката. Орешина потемневшими черными ветвями как-то грустно наклонилась над ним.

Я постучал в двери, никто не ответил. Я толкнул их. Они отворились, и я бросился в первую комнату.

Посередине нее стояла она.

Она была в белом легком пеньюаре, ее черные густые волосы были в беспорядке, распущены. Глаза ее дико горели. В них стояли слезы. Она протянула ко мне руки, и широкие рукава соскользнули с них и обнажили их все, во всей их неподражаемой красоте.

Она силилась что-то проговорить и не могла. Я подошел к ней, и она обеими руками крепко ухватилась за мою руку и в полузабытье упала ко мне на грудь.

Я чувствовал, как вся она трепетала и как этот трепет быстро замирал. Я обхватил ее, я хотел прижать ее к моей груди, но голова ее закинулась назад; глаза закрылись, руки ее выскользнули из моих и упали вниз, как у мертвой, да и сама она тихо выскользнула и упала к моим ногам.

Не помня себя я схватил ее, поднял и в одно мгновение перенес в другую комнату. Там я бережно опустил ее на широкий турецкий диван, на тот самый диван, на котором я застал ее тогда, больную и грустную.

Потом я осмотрелся кругом, ища, нет ли чего, чем бы привести ее в чувство. Я бросился в другую комнату, из нее в кухню. Нигде не было живой души. Только в кухне черная кошка отчаянно мяукала и кинулась ко мне ласкаться.

Я захватил ковш воды и вбежал назад к ней.

LXXIX

Я намочил платок в воде и хотел приложить ей к голове, но она очнулась, порывисто поднялась и села. Брови ее сдвинулись. Несколько мгновений она старалась прийти в себя, потом вдруг закрыла глаза рукой и закусила дрожащую губу. Из глаз ее покатились слезы. Но она быстро отерла их, отодвинулась на одну сторону дивана, стремительно схватила меня за руку и усадила подле себя.

Я хотел что-то сказать, о