Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
— Сплю и вижу — иметь собственный журнал! — воскликнул Рылеев. — Пускай для начала это будет ежегодный альманах. Но лишь бы сделать его таким, чтобы для умных читателей он стал подарком. Давай, давай, Саша. Я готов!
И новое рукопожатие скрепило их союз.
8
Опять крестьянам сердцевинных губерний грозил голод. Зима была лютая и малоснежная, холодная весна круто сменилась знойным летом; выгорела трава на лугах, преждевременно желтели не успевшие налиться чахлые нивы. Вся Смоленская губерния звонила в колокола в надежде разжалобить жестокое небо молебствиями и крестными ходами. На мирском сходе постановили помолебствовать с поднятием икон и хоругвей и крестьяне села Жукова, принадлежавшего Ивану Якушкину. Староста уведомил барина о приговоре схода. Якушкин не возражал, лишь наказал старосте поспешать с полевыми работами, которые уже приспели. Сам он стал собираться в дорогу верст за двести к Левашевым. Там была намечена встреча с генералом Михаилом Фонвизиным, возвращавшимся из Одессы в Москву. В тайном кармане у Якушкина лежало одесское письмо Фонвизина и письма, полученные по рукам от Никиты Муравьева из Петербурга и от Павла Пестеля из Тульчина.
Рано поутру Якушкин, заложив дрожки, выехал из села.
После молебствия и водосвятия крестьяне без всякого понуждения со стороны старосты, мужика рассудительного и доброго, дружно вышли на работу. Эта общность и слаженность жуковцев была платой их владельцу Якушкину за его человечное к ним отношение. В Жукове крестьяне давно забыли о наказании плетками, палками, об истязании на псарне или на конюшне.
В селе остались только старые да малые, да еще хворые и инвалиды, которым в поле при всем их желании нечего делать. Старики и старухи грелись на солнышке под окнами на завалинках, подростки нянчили детей.
Староста Артем, сделав распоряжение в поле, вернулся в село. По пыльной дороге то стихающий, то вдруг набегающий ветер взметал пыльные вихри и закручивал в воронки, неся их по воздуху. А солнце не переставало припекать. На голове у старосты была широкополая выгоревшая шляпа.
Едва староста успел подъехать к крыльцу своего дома, как в село вкатил земский заседатель Первухин, славившийся пристрастием к водке и самодурством.
Он остановил двуколку под окнами старостина дома. Староста, привязав свою лошадь к пряслу, подошел к заседательской двуколке.
— Где помещик ваш? — спросил заседатель, сверкая по-разбойничьи налитыми с утра белыми глазами.
— Ивана Дмитриевича нет дома, — отвечал староста.
— Куда уехал?
— Не знаю.
— Когда он возвратится?
— Не скоро.
— Ты, остолоп, забыл, с кем разговариваешь? Почему не снял шляпу? — Разъярившийся вдруг заседатель соскочил с двуколки, сорвал со старосты шляпу и начал бить его с руки на руку, с уха на ухо... Окровавленный староста свалился с ног. Заседатель продолжал избивать его ногами, норовя попасть по лицу. Увидев, что староста не двигается, Первухин оставил его лежать у крыльца, вскочил в двуколку и погнал в поле к работавшим там мужикам.
Облюбовав самого рослого и статного парня, заседатель спрыгнул с двуколки и объявил:
— За вами числится недоимочный рекрут! А ваш барин не чешется. Я сам отвезу рекрута в присутствие. Вот этого!
Мать парня заревела на все поле, а сам парень, бросив косу, побежал прочь, стараясь скрыться во ржи. Заседатель увязался за ним, схватил на глазах у всех, скрутил парню руки, пихнул в двуколку и погнал лошадей по дороге на Вязьму.
Это преизошло так быстро, что жуковцы и опомниться не успели.
Двуколка пылила уже далеко на высоком холме, когда к голосившей на все поле матери сошелся народ. Заговорили наперебой:
— Разбой среди белого дня...
— За Иваном Дмитриевичем нет никакой рекрутской недоимки!
— Знамо!
— В последний набор, помните, на сходе сказывал барин — он представил рекрутскую квитанцию...
— Подлец заседатель вздумал сорвать с нас выкуп!
— Ишь, налетел! Видать, знал, что барин в отъезде!
— Настоящий ястреб — налетел, закогтил и утащил.
— Надо просить старосту, чтобы скорее оповестил Ивана Дмитриевича.
Крестьяне толпой возвратились в село и нашли старосту, избитого до полусмерти, лежащим пластом около своих ворот.
Его внесли в дом, позвали лекаря, которого недавно специально для крестьян своих Якушкин привез из Москвы на постоянное жительство. Лекарь привел старосту в сознание.
— Надо гонца посылать за барином! — потребовали мужики.
Староста велел взять с конюшни лучшего иноходца и подозвал к себе смышленого и крепкого молодого мужика, на ухо шепотом назвал ему село, в котором должен находиться барин, растолковал, как туда ехать, и строго наказал держать все в тайне.
Гонец, вооружившись кистенем, поскакал в отдаленное незнакомое село.
В это время в богатом именье Левашевых, уединившись в садовой беседке, Якушкин и генерал Фонвизин обсуждали положение дел в Коренной управе Союза благоденствия и в его отделениях на местах. И тот и другой были озабочены затишьем в деятельности управы и думали над тем, как преодолеть его. Фонвизин, грузноватый, широколицый человек средних лет, в генеральском мундире нараспашку, говорил, вытирая временами платком потевший лоб:
— Союз благоденствия, таково общее мнение, как у нас в Москве, так и в Петербурге приходит в упадок. Устав и личный состав Общества нуждаются в безотлагательном обновлении, иначе нам грозит полный провал.
— Что для этого нужно? — спросил Якушкин, сощипнув цветок душистого горошка, что обвивал балюстраду беседки.
— Нужен чрезвычайный съезд. В Петербурге такого мнения придерживаются Никита Муравьев, Николай Тургенев, Федор Глинка, Яков Долгоруков, Толстой, да и многие другие тоже. Из последнего письма Никиты я понял, что они начинают готовиться к созыву такого съезда.
— В Тульчин заезжал?
— Да.
— С кем виделся?
— Со всеми. О тульчинцах нельзя сказать, что они почивают на лаврах. У них есть что позаимствовать всем нам. Там нет и признаков затишья. Там они все кипят и, не боясь преследований полиции, собираются почти открыто на собрания.
— Напрасно они так развольничались, — улыбнулся Якушкин. — Не надо забывать басенку о птичке... Та рано песенку запела, да певунью беспечную кошка съела.
— Тульчинцы тоже голосуют за созыв съезда. И — безотлагательный. Но обстановка там непростая. — Фонвизин сунул платок за обшлаг
