Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады
Она спряталась в зарослях на мураве. Кефала с этого места не было видно; зато перед ее глазами расстилалась вся Месогия с ее долами и холмами, а дальше — море тумана, а дальше — каменные громады Евбеи, Андроса, Кеоса. Все казалось призрачным и жутким: «Не будь здесь вблизи его — я бы обезумела от страха».
Вот луна стала заходить за хребтом Гиметта.
Огромная черная стена спустилась с горы и двинулась по равнине, поглощая долы и холмы Месогии, затем полосу тумана, затем островные горы и наконец небо. На небе показались звезды; там, над невидимой горой, сверкало золотое руно Овна; недалеко, знать, были Плеяды.
Опять потухли звезды; предрассветная бледность покрыла синеву неба, и на ней все яснее и яснее стал обозначаться двускатный шатер Андросской горы.
Глаза Прокриды горели от бессонницы и напряжения; чем ближе был час рассвета, тем громче билось ее сердце, так громко, что она боялась, как бы Кефал не услышал его ударов.
Вот загорелось… нет еще… Она протерла глаза; ах, как они были горячи, эти бедные глаза, при прикосновении ее холодной руки! Опять взглянула она на восток… Этот раз уже не было сомнений; розовое пламя вспыхнуло на Андросской горе и стрелой взвилось вверх; за ним другое, третье. И с Кеосской тоже… и с Евбейской тоже… все небо исполосовано розовыми столбами. Ослепленная, она отвернула глаза к черной стене Гиметта. Боги! И здесь то же, везде розовые столбы. Она оторвала взоры от горы, обратила их на окружающий ивняк и кусты олеандра. И здесь то же самое, все кусты горят, везде колонны и столбы, и розы, розы, розы. Целый дождь роз полился кругом, с неба, с деревьев, отовсюду. Исчезли небо, леса, горы, все кругом переливалось в багровом зареве…
— Это терем Зари! Кефал! Кефал! Она бросилась к нему. Зашумело в зарослях. Кефал проснулся.
— Олень! Помоги, Артемида!
И дрот-прямолет понесся к невидимому зверю, сверкая своим медным острием в розовом сиянии Зари…
Когда над Андросом взошло солнце, его лучи осветили оленя, мирно пившего воду Харадры среди безмолвия дремлющей горы.
ЦАРИЦА ВЬЮГ
ЭЛЛИНЫ И СКИФЫ
ПРОЛОГ
I
— Уж ты мне поверь, матушка, — сказала бродяжка, запивая обильное угощение еще более обильным вином. — Это я тебе не как пророчица говорю, а по долголетнему опыту: мало ли вас, молодок, у меня перебывало в руках! И вижу я по всему — это у тебя опять к девочке…
— Отсохни твой язык! — в сердцах тут вставила Полимела, пожилая няня маленькой царевны Прокриды. — Вот уже стоило подбирать всех этих юродивых, шатающихся вокруг нашего Акрополя!
— Оставь ее, — строго заметила царица Праксифея, — чем она тут виновата? А ты мне вот что скажи, почтенная странница, и этот раз уже как пророчица: как мне вернуть себе милость богов, чтобы они меня благословили царевичем?
Бродяжка еще отпила вина и призадумалась. Наступило торжественное молчание; Полимела и та невольно затаила дух.
— Сначала ты мне скажи, матушка царица: после твоей свадьбы была ты паломницей у Геры Киферонской?
Царица покраснела. Ее собеседница грустно покачала головой и посмотрела на нее своими большими глазами.
— Богам не нужны почести смертных, — продолжала она. — Но смертным нужно освящение их жизни общением с богами; и народу нужен пример благочестивых царей.
Опять Полимела недовольно зашевелилась, но, встретив строгий взор царицы, смолчала.
— Не забудь же в следующий праздник Царицы Небесной — это будет через месяц — отправиться к ней на Киферон и вымолить ее прощение.
— Но… — хотела возразить Праксифея.
— Знаю твое «но»; слава богам, не девочка. И все-таки скажу тебе: иди. Не бойся ничего: и я там буду.
— Еще бы без тебя обошлись! — не вытерпела Полимела. — Тоже невеста на славу, нечего сказать. Только смотри, Зевсу на глаза не попадайся: не ровен час, Гера приревнует, и будешь ты рогата, как Ио.
— Итак, мы там встретимся; приходи непременно. А теперь спасибо на твоем угощении; и если у тебя нет других вопросов, то я уйду.
— Уйдешь, коли встанешь! — не унималась Полимела. — Легко сказать, два кувшина выкачала.
— Ты бы лучше, — оборвала ее Праксифея, — помогла страннице и проводила ее до ворот.
Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Бродяжка легко встала и, простившись со всеми кивком головы, плавной поступью направилась к дверям хоромы. Казалось, она даже выросла против прежнего; особенно поразила она всех белизной своих полных рук, которой раньше никто не заметил. Напротив, Полимела, сколько ни старалась, никак не могла подняться с места.
— Полимела, что я тебе сказала?
— Сама не пойму, матушка царица; ты ведь видела, я к кубку и не прикоснулась. И все вино, которое выкачала эта юрод…
Она не могла кончить; всю хорому озарило внезапным светом. В дверях стояла бродяжка, но ее риза точно золотом горела и жидким золотом стекали кудри с ее головы. Это продолжалось только одно мгновение; двери захлопнулись, и серая мгла зимних сумерек вновь наполнила хорому.
Все невольно встали; только Полимела, как ни барахталась, никак не могла покинуть своего злополучного стула.
— Уж, видно, придется мне сидеть, сколько угодно будет Дионису, — сказала она со вздохом.
Но уже никто не обращал внимания на нее.
II
Ночной праздник Геры Киферонской близился к концу. Огромный костер, поглотивший четырнадцать деревянных изображений богини, догорал; уже виден был серп молодой луны, плывущий, точно лодка, по синеве зимнего неба.
Праксифея со своей хозяйкой, танагрейской царицей Асопидой, возвращалась в свою палатку, у входа в которую стояли две танагреянки с факелами в руках. Одна из них подняла завесу, чтобы впустить обеих цариц.
Но они вошли не сразу; какой-то далекий звон заставил их оглянуться.
Последние огни костра уже успели погаснуть; вершина Киферона была всеми покинута. Но над алтарем Геры виднелись какие-то странные белые фигуры, светившиеся бледным, призрачным светом. Не то женщины, не то птицы, но птицы огромные, со сверкающими крыльями. Они кружились с бешеной быстротой, все ниже и ниже, все ближе и ближе; и все явственнее раздавался серебристый звон их крыльев. Праксифея судорожно сжимала руку своей хозяйки:
— Что это значит? Кто они?
Но Асопида сама вся тряслась от страха, и багровый свет факела не мог закрасить мертвенную бледность, покрывшую ее лицо.
— Не знаю… Каждый год посещаю праздник почтенной киферонской владычицы, но их вижу в первый… и, боюсь, в последний раз.
— Это Вьюги, — произнес внезапно громкий, глубокий голос из палатки. И хотя в этом ответе не было ничего утешительного, но Праксифея почувствовала внезапное успокоение. Она узнала свою странницу.
— Вьюги, резвые нимфы северного царя Борея, — продолжала та. — В неурочный час пожаловали они к нам, до конца алкиониных дней; но это одна из прихотей старика. Войдите, царицы, и не бойтесь ничего.
Они вошли. Странница взяла обеих за руки и потянула их к себе — с неземной силой, как им показалось. Но и эта сила действовала на них успокаивающе.
Звон становился все громче, сопровождаемый оглушительным треском.
— Шалят, — пояснила странница. — Схватили недогоревшие брусья костра, играют ими точно мячиками. Раскидали весь костер. И, смотрите, всю площадку снегом засыпали.
Она все видела — полотно палатки стало для нее точно прозрачным.
Еще громче, еще ближе — и звон, и свист, и вой. Гнется, гнется полотно палатки. Долго ли выдержит? Но царицам не страшно. Странница держит за руку Асопиду и обвила руками стан Праксифеи, тихо наклоняя ее к себе на грудь.
— Не бойся, дочь моя; они совсем близко, я знаю, но не бойся!
Палатка гнется, колья трещат; смех и звон слышится отовсюду. Вот один канат лопнул, за ним другой, третий. Обрушилась палатка, похоронила под собой своих обитательниц, завернула их в себя. Вьюги ее подхватили и стали ее кружить с диким смехом вокруг последнего кола. Наконец и он был вырван, они взлетели со своей добычей на воздух и понесли ее высоко над склоном горы, вниз по долине Киклобора…
Когда Праксифея проснулась, утреннее солнце мирно улыбалось с ясного неба. Она была цела и невредима, рядом с нею, тоже невредимая, стояла Асопида. На руках у нее, завернутый в кусок полотна разорванной палатки, дремал младенец — девочка, как и было предсказано странницей. Ее самой уж не было видно.
И нарекли новорожденную Орифией. Это значит «бушующая на горе».
III
Прошло семнадцать лет. Орифия стала невестой; да, но только по возрасту. В женихах недостатка не было, да и она не чуждалась брака. Но до помолвки дело не доходило никогда.
