Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
— Не играйте в наивность. Напишите в «Alliance Israelité» и объясните, что в дальнейшем революция может не улучшить, а только ухудшить положение евреев.
В дальней перспективе Витте оказался прав. Александр Рафаилович подчеркивает, что с таким обращением к евреям из имущих классов выступил человек выдающийся и достаточно хорошо информированный. Он также задает риторический вопрос: «Что же должны говорить другие?» Есть и не менее удивляющие сведения об отношении Витте к евреям в период первой русской революции. Он якобы просил одного из газетных магнатов, Нотовича, «дать ему передышку». Все эти и подобные вряд ли мифические сюжеты вынуждают повторить вопрос Кугеля: «Что же должны говорить другие?» — если Витте полагал: еврейство как целое и революция нераздельны.
Популярная формула
Неужели Витте набирался мудрости у профессора Московской духовной академии Никиты Петровича Гилярова-Платонова, который внедрил ставшую впоследствии знаменитой формулу о двух полюсах еврейства, столь популярную сейчас в известных кругах: космополитический капитал Ротшильда неразрывно связан с космополитическим союзом Маркса. В самое бурное время после виттевского манифеста Константин Петрович издавал книги этого знатока герменевтики[47] и учения о вероисповеданиях, ереси и расколах. Почитайте сборник статей «Вопросы веры и церкви» или «Еврейский вопрос в России», к изданию которых были прямо причастны Константин Петрович и князь Шаховской, чтобы прийти в ужас от темных намеков и недвусмысленных высказываний хотя бы по поводу ритуальных убийств, послуживших фундаментом для изворотливых словоизвержений прокурора Виппера на киевском процессе Бейлиса.
Замечательный законник, знаток различных судебных систем, один из авторов юридических реформ не постыдился выставить свою фамилию на обложке книги Гилярова-Платонова, где легко можно обнаружить такие слова: «Наш просвещенный век гнушается этим обвинением, находя в нем остаток средневековой, фанатической ненависти к евреям…» — и далее: «Но, с другой стороны, как и отвергать решительно и притом не только обвинейие против скопцов, но даже обвинение против евреев. Несмотря на всю ученую защиту, прочитывая перечень случаев, положим, опровергнутых, по-видимому, о пропавших христианских мальчиках, спрашиваешь невольно: но отчего же это обвинение держится так упорно? Отчего оно во всех веках и во всех странах, не сносившихся между собою, повторяется с одинаковыми подробностями? И выводишь заключение: что-нибудь есть. Конечно, это не догмат еврейского вероучения, но зверское суеверие массы, и притом ослепленной ненавистью. Мы признаем изуверство в религиозных гонителях — отчего не может проявляться того же изуверства, и с тем же зверством, и в гонимых за веру?»
Да это же просто отрывок из позорной прокурорской речи Виппера! Это его иезуитское выкручивание и вычерчивание восьмерок спустя без малого двадцать лет!
В необъятном и только отчасти доступном мне наследии Константина Петровича я ничего подобного его руки не читал, но он, как мы видим, давал дорогу псевдонаучным заявлениям, не обрывал площадную иезуитскую риторику. Более того, в достославных отчетах своих он поддерживал нижеследующий образ мыслей, выдавая их за фактически обоснованные. Вот какие характерные выражения легко найти у Гилярова-Платонова, которые посчитал уместным издавать под личным штемпелем накануне горькой отставки обер-прокурор.
Евреи у многих вызывают отвращение. Но не вера и язык причина. На Украине готовы молиться об избавлении своих местностей от нашествия евреев. Евреи — саранча. Производителен ли еврейский труд и обогащает ли он страну или истощает? «Мы не просим рассуждать о причинах и приводить извинения, — продолжает Гиляров-Платонов. — Они хорошо известны и выучены наизусть; требуется засвидетельствование факта или его опровержение, но опровержение тоже фактическое. Нечего и говорить, искать оплодотворяющей силы еврейского труда будет труд напрасный. А если так, то отвращение к евреям в неевреях не скажем законно, но оно понятно и извинительно».
Кто сделает лучше — тому исполать!
Опровергать гиляро-платоновские измышления и даже саму постановку вопроса нелепо. Но как мог Константин Петрович — истинный христианин и превосходный стилист — одобрять столь примитивно сконструированные пассажи? Я не разделяю утверждение, что Константин Петрович верил от испуга, а не по душевной потребности. Я полагаю, что его вера шла из сердца! И чем больше я сталкиваюсь с необъяснимыми доказательствами приверженности Константина Петровича к такого рода неприкрыто антисемитским и не достаточно изощренным сентенциям, тем больше я удивляюсь неохватности его натуры, которая включала в себя и поддержку — причем открытую — столь мерзких высказываний. Впрочем, на двойственность натуры обер-прокурора указал Александр Блок в «Возмездии».
Нет данных, что Константин Петрович хоть как-то был причастен к погромной — практической — деятельности. Нет данных, что он пытался использовать в своей борьбе «Протоколы сионских мудрецов»: как опытный юрист он понимал всю пагубность и бесперспективность подобных затей. Но как объяснить, как растолковать занятую им позицию? Как этот высокий ум, развитый интеллект и, в сущности, добрый и отзывчивый в быту человек, сам испытавший страдания и гонения, унижал себя тяжелыми и мучительными чувствами, каким нет оправдания, и, более того, с их помощью делал государственную политику, особенно во времена императора Александра III, тоже не скрывавшего, мягко выражаясь, резко негативного отношения к одной части собственных подданных, хотя и сдерживавшего в определенной мере погромные устремления Дрентельна и Дурново, отдававшего отчет в глубине души, к каким последствиям приведет Россию резня?
Ни одно из воззрений Константина Петровича не составляет загадку, кроме его отношения к евреям. Объяснить это с религиозной точки зрения невозможно. О фактах его участия — пусть косвенного — в формулировке ограничительной политики в отношении евреев можно прочесть в разного типа литературе прошлых лет. Сегодня пишущие о Константине Петровиче стараются не касаться неприятного аспекта, почти всегда умалчивая о нем совершенно в надежде, что, возможно, не всплывет или будет — что, конечно, предпочтительней — духовно освящено. Я попытался дать лишь быстрый и не оттушеванный очерк затронутой темы, без которого просто немыслим психологический этюд об этом редкостном, безусловно честном и некорыстолюбивом во всяких отношениях человеке.
Кто сделает лучше — тому исполать!
Главы «Не отправлено», «Нельзя не сказать…» и «Популярная формула» я писал со страхом и болью. Отвержение такой составляющей деятельности обер-прокурора на протяжении многих страниц, где я не затрагивал неприемлемых для меня поступков и взглядов, изрядно тяготило и не давало покоя. Я все время терзался неразрешимой загадкой. И вместе с тем я понимал, что ни блоковская всеохватная доминанта, ни темные страницы биографии этого человека не должны заслонить все остальное богатство. Вот почему я и занялся в далекие годы личностью обер-прокурора и попытался по библейскому завету отделить зерно от плевел, воздав должное разумному и вечному, лишь однажды приподняв плотную завесу, за которую пусть заглянут другие.
Колоссальный труд
И надо заметить — совершенно неоцененный! А вместе с тем он — труд в полном объеме — мог бы способствовать истинному осознанию того, что происходило в России, мог бы стать источником уникальных историко-социальных концепций, материалом для удивительных — неожиданных — выводов. Ссылки на него, на результаты этого колоссального труда, чрезвычайно редки. Они — результаты — должны были бы вызвать постоянный интерес не только у историков и историков религии, но и у этнографов, социологов, культурологов, политологов и всяких иных специалистов, которые озабочены судьбами России. Но нет! Ничего! Просмотри, читатель, соответствующую литературу, и ты, столь недоверчивый и критически настроенный, убедишься в моей правоте сам.
В недавно вышедшем сборнике «Тайный правитель России» о них, об отчетах, ни звука. Даже в материалах для биографии, принадлежащих редактору «Исторического вестника» Борису Глинскому, в прекрасном, лаконичном и серьезном очерке, где, правда, далеко не все сказано о Константине Петровиче, об отчетах тоже нет ни слова. Нет ничего и у академика Готье, нет ничего у высокомерного Василия Розанова, дающего понять, что он имеет право судить обо всем, что случайно увидел и с чем случайно ознакомился. Казалось бы, Николай Бердяев, этот не менее высокомерный ум, должен был бы в фрагменте о Победоносцеве и Ленине из книги с названием «Истоки и смысл русского коммунизма», претендующим на всеохватность, с названием, лишенным прежде всего скромности, поведать нам о многолетней работе Константина Петровича, вчитываясь в которую можно кое-что по-настоящему понять и в русском терроризме, и в русском коммунизме, и в прочих достаточно страшных явлениях, поразивших Россию. Ведь Ленин занимался и статистикой, и этнографией, и религией, последней особенно, клеймил ее, как только умел, и выводы его носили весьма конкретный характер. Он просто уничтожил построенное обер-прокурором, перебил тысячи священников, сжег дотла и самое лучшее, самое безобидное, например преподавание хорового церковного пения в школе, низведя уроки его до необязательного предмета, лишив народ музыкальных азов, музыкального начала, сделав его уделом лишь исключительных, талантливых детей. А поющий народ, которого сызмальства учили пению, есть совершенно другой народ, и вряд ли он, обученный пению, мог бы совершить над собой такое насилие, как народ, пению не обученный.
