Филипп Вейцман - Без Отечества. История жизни русского еврея
Она ласково глядит на меня, но настойчиво подсовывает мне лист бумаги, и вкладывает в мою руку перо. Приходится повиноваться. Я тяжело вздыхаю, оставляю недопитую чашку кофе, и начинаю писать. Конечно, я мог бы ее не послушаться, и продолжать спокойно сидеть, предаваясь сладкому ничегонеделанию, и разглядывать проходящие мимо меня толпы туристов, среди которых, нередко, мелькают весьма красивые женские лица и фигуры. Я устал от работы в лицее; да и что это за тирания! Не ей, моей музе, поручили ежедневно объяснять, непослушным и невнимательным ученикам, начатки математики, и не она должна исправлять их письменные работы. Но я знаю, мое неповиновение ее рассердит и обидит, а у меня, здесь, кроме нее нет другой подруги. Нечего делать: я начинаю писать, а она, склонившись к моему плечу, нашептывает мне слова, размеры и рифмы.
Помещая в этой главе некоторые мои стихи, я только стараюсь нарисовать неверный портрет моей верной подруги, делившей со мной грусть танжерского изгнания. Большинство моих стихотворений потеряно, и я привожу здесь только несколько их образцов.
ВЕРЮ!За что я люблю нашу жизнь, нашу землю?За что я и радость, и горе приемлю.Как Божий и благостный дар?
За что: средь борьбы, средь тоски, средь страданий.Средь стольких несбывшихся светлых желаний.Не гаснет молитвенный жар?
За солнце, за песню, за алую розу.За миг вдохновенья, за малую дозуТаланта, за пламя в крови,
За юность, что пляшет в дворцах и в подвалах.За искру веселья в граненых бокалах.За горе и радость любви.
МОЛИТВАМолю Тебя: прости нас, Боже,Что грешны мы, что плоть нам враг.Что жизнь земная нам дорожеВсех райских кущ, всех райских благ.
Твою мы мудрость прославляем;К Тебе, Отец, наш дух стремим;За все Тебя благословляем;За все Тебя благодарим:
За жизнь — мгновения короче;За рой святых, туманных грез;За искру света в мраке ночи;За каплю счастья в море слез.
ПЕРВОЕ МАЯДни длиннее; прилетаетСонм крикливый птичьих стай.Полный жизни наступаетЛучезарный, яркий май.
В этот лучший месяц года.Пробудившись ото сна.Жизнью полнится природа…Здравствуй, новая весна!
Подымаются посевы;Горячее в венах кровь,И сильнее в сердце девыРазгорается любовь.
В первомайский день весеннийМы прославим мирный труд;Для грядущих поколенийГоды светлые придут.
Славься, день веселый мая!Сгинь, сомненье! прочь, нужда!Пойте, братья, восхваляяМощь и радости труда!
Сын свободного народа.Руку ты рабу подай.Да сияет всем свободаВ вешний праздник — Первомай!
У моей матери, как я уже говорил выше, в Танжере имелась большая приятельница, одна русская, православная дама, Вера Порфирьевна Вальс. Она была только несколькими годами моложе мамы. Я очень любил и уважал эту старушку, а она, зная мое пристрастие к сочинению стихов, просила иногда написать ей что-нибудь. Однажды, по случаю дня ее Ангела, я ей преподнес следующие стихи:
ВЕРА, НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬВ трудах, в скорбях,… и так от века.Пока струится в сердце кровь.Отрадой служат человеку:Надежда, Вера и Любовь.
Святая Мудрость, правя светом.Нам волю Вышнюю творя.Жить указала в мире этом:Надеясь, веря и любя.
У Веры Порфирьевны висела на стене гравюра русского художника, имя которого я забыл: «Бабушкин сад». На ней изображалась аллея сада, вдали виднелся одноэтажный дом с колоннами, а по аллее шла старушка — помещица в сопровождении ее молодой внучки. Вера Порфирьевна очень любила эту гравюру.
Однажды я написал ей следующие стихи:
БАБУШКИН САДЭтот милый пейзаж, на старинной картине.Вызывает виденья, мечты о былом,И рисуется мне: средь привольной равниныДревней барской усадьбы, белеющий дом.
Здесь неведомы бури, неведомо горе;Лишь слегка шелестя, и струя аромат.Перед домом растет, на широком просторе.Мирной жизни приют — старый бабушкин сад.
Зной июльский, усталая дремлет равнина;Но в тенистом саду так приятно мечтать…Слышен гравия скрип, слышен шум кринолина:Это бабушка с внучкой пошли погулять.
Опираясь на палку дрожащей рукою:Седовласа, спокойна, важна и добра.Она медленно ходит неровной стопою,А кругом все: деревья, цветы, тишина.
Рядом с бабушкой — внучка, вся в розово-белом.Будто вешняя яблоня в цвете своем;С взглядом ясным, веселым, невинно-несмелым:Это шествует юность в сиянье святом.
Ночь настала, усадьба спокойно уснула.Дремлет мирно старушка, и слуги все спят;В лунном мареве тихая степь утонула;Звезды яркие в небе глубоком горят.
Но не спится лишь деве, тихонько приселаУ открытого настежь большого окна,И на крыльях мечты далеко улетелаВ царство девственных грез, романтичного сна.
Трель в саду соловья; эта милая дева;Полный лунного света и звезд небосклонСуть отрывки мотивов былого напева,И рассеянный жизнью тургеневский сон.
«Разрешите взять у вас этот стул, если он не занят». Я вздрогнул и поднял голову: около меня стоял какой-то незнакомый турист. Пекло африканское солнце, и по-прежнему вокруг меня шумела многоязычная, космополитная толпа.
«Пожалуйста, возьмите, — ответил я учтиво, — стул не занят».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ: Сказки и легенды полицейского комиссара
Пять часов пополудни; жара начинает спадать. Мы с мамой сидим за столиком, на террасе «Парижской» кофейни, и пьем зеленый чай с мятой. Мама беседует с сидящей за соседним столиком одной из своих приятельниц — беженок, а я, скучая, разглядываю по моему обыкновению проходящих мимо многочисленных туристов. Рядом со мной за другой свободный столик, садится «высокий и седеющий эффенди», араб, старший комиссар местной полиции. Ему около пятидесяти лет; он высок, строен и с сединой на висках. Весь вид его серьезен, и несколько строг. Он тоже заказывает себе стакан арабского чая, и, внезапно, обращаясь ко мне, говорит:
— Смотрю я на вас, и мое сердце радуется: почти все ваше свободное время вы проводите в компании вашей старушки-матери. Это очень похвально. Разрешите представиться.
Он назвал себя, а я себя. Мы разговорились.
— Знаете ли вы, что сказано у нас в Коране: — Ключи от рая лежат под ногой твоей матери; — и еще: для того чтобы попасть в рай нужно исполнить три завета: первый — «Чти мать свою», второй — «Чти мать свою», третий: «Чти отца своего». — Нет на земле для человека никого, кто был бы святей его матери. Если вам будет не скучно, то я вам расскажу старинную арабскую легенду.
Я поспешил заверить его, что, напротив, мне это будет очень приятно и интересно, и он начал:
— Однажды, много веков назад, в горах, по узкой тропинке, вьющейся по их склонам, шли трое, уже немолодых, путников. Справа от них зиял провал, и в нем, на страшной глубине, шумел горный ручей; слева возвышались отвесные скалы. Внезапно разразилась ужасная гроза. Дождь так и хлестал, ветер выл, как стая голодных волков, а ослепительная молния, сопровождаемая оглушительными раскатами грома, сверкала почти беспрерывно. Несчастные путники, перепуганные и промокшие до костей, напрасно искали себе убежища от непогоды. Наконец они увидали в скале глубокую пещеру, и забрались в нее. В ней ни дождь, ни ветер их не доставал, и они решили там терпеливо переждать грозу, а потом двинуться в дальнейший путь. Но велик Аллах! и да святится имя Его! не то было написано для них в книге судеб.
Внезапно, к грохоту грома прибавился еще какой-то подземный гул, земля затряслась, скалы зашатались, и огромная гранитная глыба, сорвавшаяся откуда-то сверху, упав, заслонила собой вход в пещеру. Она была такой формы, что вошла полностью в отверстие, ведущее из тропинки в убежище путников, и закрыло его герметически. Ни свет, ни воздух не проникали больше в него. Все трое бросились к глыбе, стараясь сдвинуть ее; но она была таких размеров, и такой тяжести, что если бы, вместо трех пожилых и усталых людей, там оказались триста молодых и сильных парней, то и они навряд ли сдвинули бы ее хотя бы на волос. «Мы пропали», — резюмировал положение один из них. «Да, — согласился второй, — здесь без воздуха и света, мы долго не проживем. Нам остается только приготовиться к смерти». «Нет, — возразил третий, — умирать еще рано; Аллах всесилен: будем молить его о спасении. Давайте припоминать, друзья, может быть каждый из нас сделал в своей жизни хотя бы одно доброе дело. Начну хоть я:
