Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Сережа и Андрей обменялись снисходительными взглядами. Я подметила эту снисходительность во взглядах по отношению к остающимся уже давно. Это сквозило и у Сережи, и у Андрея. Еле заметно, не нарочито и даже непроизвольно. Сережа погладил Иринину руку и ответил в тон Андрею:
— Работать. Просто работать.
— А может, и учиться куда пойдет, — вставила Ольга Туренева. Она у нас всегда была оптимисткой.
Сережа смешно сморщился:
— Ну, это вряд ли. В нашем возрасте учиться не начинают. Вон пусть наша козявка учится, — он махнул головой на доносившийся из соседней комнаты взрывной смех дочери.
Этот спор мог продолжаться до бесконечности, но пришли Понаровские, пришел Вася Шершнев, расстроенный, виноватый. Ника повисла на шее крестного, и он с радостью занялся ею, лишь бы не отвечать на вопросы, лишь бы не оправдываться и не вынуждать Ирину говорить ненужные и злые слова.
С Ниной и Ольгой мы отправились на кухню подбавить еще чего-нибудь съестного на стол. Стало шумно, суматошно, заговорили о делах практических: что брать, чего не брать с собой в Россию. Ирина забилась в угол, смотрела на нас с грустью и сожалением. Потом стали просить Нину спеть, и она пела изумительным контральто, доставшимся в наследство от матери:
Темная ночь,Только пули свистят по степи,Только ветер гудит в проводах,Тускло звезды мерцают…
Я смотрела на собравшихся у нас друзей и радовалась. Вот мы и не одни. Самой судьбой нам предназначено держаться вместе. Вместе мы ни за что не пропадем, как не пропали до сих пор в эмиграции.
Напоследок произошла забавная вещь. Сереже выдали рабочую карточку. Семнадцать лет он прожил в Париже и не мог ничего добиться, а тут — на тебе. Может, вся наша жизнь пошла бы по-иному, имей он ее раньше. Но было уже поздно. Настало время сжигать корабли.
Первым делом продали право на квартиру. Совершили сделку, стало грустно. Мы успели полюбить нашу неказистую мансарду, мы хорошо, дружно в ней жили. Но предаваться меланхолии было некогда. На вырученные деньги стали покупать необходимые вещи. Купили дочке заячью шубку с капором. Купили замечательный сундук-корзину, емкую, способную вместить весь наш гардероб и все мелочи. Почти невесомая, она была сплетена из ивовых прутьев.
Покупали посуду, всякие чашки-плошки — неинтересно перечислять. В общей сложности у нас получилось три чемодана, корзина, рюкзак с едой на дорогу и портплед с постельными принадлежностями. Один чемодан с книгами. Русскими. Иностранную литературу везти не разрешалось. Но на самое дно я сунула малый Ларусс, французскую грамматику и томик Верлена.
Как потом выяснилось, мы могли взять с собой всю нашу мебель, но мы об этом не знали и все продали.
Началась возня с документами на выезд. Насколько мне известно, у первой группы, уехавшей морем, все прошло гладко, без осложнений. А тут заело. Нас не то чтобы не выпускали, нет, французы только успевали стучать печатями по нашим фотографиям, и вдруг: «Стоп-стоп, вы — иностранцы, мы не имеем права вас удерживать, но ваша дочь — француженка. Будьте любезны оставить ее на родине».
Очень мило: то в детский сад не брали, теперь «оставьте!».
— Как же мы ее оставим, ей всего пять лет! — доказывал Сережа.
Бились-бились, — все без толку. Наконец один чиновник сжалился. За взятку, конечно:
— Напишите бумагу, будто вы разрешаете вашей дочери выезд из Франции сроком на два года.
— Да как же я разрешу, я сам уезжаю!
— Это не важно. Вы напишите. На этом основании мы выдадим ей визу с разрешением выехать на два года.
Так и уехала наша пятилетняя дочь из Франции с персональной визой, с обязательством через два года вернуться.
Нина Понаровская оказалась умнее. Махнула рукой на все бюрократические процедуры и увезла мальчиков без всяких виз.
И вот все мытарства позади. Все, что можно было продать, — продано, все, что можно было купить, — куплено. Вещи уложены, завтра едем.
Под вечер — звонок. Открываю — парнишка лет пятнадцати, сын К***, хозяйки мастерской, где я работала на шарфах.
— Здравствуйте, у мамы срочный заказ, приходите завтра на работу.
Я впустила его в коридорчик, зажгла свет, говорю:
— Поблагодари маму за приглашение, но только завтра я прийти не смогу, я уезжаю.
— Ну, как вернетесь, вы же не навсегда уезжаете.
— Да нет, — говорю, — пожалуй, навсегда. Я уезжаю в Россию.
— Куда?! — лицо его выражало удивление, испуг. — Там же большевики! Вы, в самом деле, туда едете?
— Да, в самом деле. Едем домой, на родину. Сейчас многие едут.
Он побледнел, отшатнулся, поднял руку, словно для крестного знамения, рывком распахнул дверь, выскочил на площадку.
— У-у, сволочи!!!
С лестницы донесся дробный топот.
И последнее. Несколькими часами раньше этого посещения я принарядила Нику, взяла ее за руку и повела на Лурмель. Ни во дворе, ни в церкви никого не было. Послеполуденное солнце било в окна, горели свечи, теплились лампады. Знакомые лики святых по-прежнему строго смотрели на меня. Я приблизилась к иконе Серафима Саровского, перекрестилась, прошептала молитву. Потом подвела дочь к Божьей Матери. Ризы, не потускневшие от времени, играли бисером и жемчугами, переливались на свету. Моя девочка широко распахнутыми глазами смотрела на изумительную икону.
* * *Мы уезжали из Франции 24 сентября 1947 года. Я прожила в эмиграции двадцать девять лет. Наши семьи распались. Дедушка, мама, тетя Вера умерли. Умер Сережин отец, бабушка. Его и моих сестер жизнь разбросала по разным странам.
Мы уезжали втроем. Сережа, я и наша дочь, так и не ставшая француженкой. Мы уезжали в Россию, где не осталось ни одного представителя наших фамилий. Мы не знали, где поселимся, в каком городе будем жить. Это было совершенно безразлично. Я родилась в Одессе, но Одессы не помнила. Сережа родился в Полтаве, но Полтавы не знал, его детство прошло в имении бабушки, в деревне. Мы ехали в Россию вообще и никуда — конкретно. Мы вверили наши судьбы неведомой, непонятной нам Советской власти.
В Париже у меня оставались девяностолетняя бабушка, тетя Ляля, Петя с женой и сыном, семья дяди Кости. Накануне отъезда мы пришли к тетке прощаться.
Во время бестолкового, сумбурного разговора обо всем и ни о чем бабушка попросила тетю Лялю принести ее рабочий мешочек с пуговицами. Тетка принесла мешочек, и бабушка принялась рыться в нем. Наконец нашла искомое, позвала правнучку. Та пошла к ней с горящими глазами в ожидании подарка.
Я сидела в глубине комнаты и смотрела, как Ника льнет к коленям прабабки, маленькой, усохшей старушки, одетой в черное платье, с генеральским значком у ворота.
Бабушка ткнула пальцем в ладонь с лежащим на ней темным кружком, стала что-то важно объяснять правнучке, а та смотрела на нее во все глаза и согласно кивала.
Я сидела среди скромной обстановки теткиной квартиры, где каждая вещь напоминала о прошлом. Диван, на который мы, великовозрастные кобылицы, грюкались со всего размаху, играя в глупейшую игру, где правилом было обойти всю квартиру, не касаясь пола. Оттого, наверное, многострадальный диван состарился раньше времени, был продавлен местами. На этом диване когда-то в дни оккупации лежал Петя и рассказывал, как он ехал через всю Францию на стареньком дамском велосипеде.
А на большом зеркале, отражавшем когда-то трех расшалившихся девочек в театральных жемчугах и бриллиантах, уже появились темные точки, знак старения. На вытертом линялом ковре когда-то во время Великого Исхода сидела среди разбросанных вещей тетя Ляля и сжимала в кулаке мраморного слоника.
Со стены, из рамы темного дерева, удивленно и весело смотрела молодая женщина с младенцем на руках. Младенец смешной, с хохолком на макушке, женщина — в первом цветении молодости. То были моя мама и я. Я зажмурилась и прогнала слезы, а тетка внимательно и жалостно глянула на меня.
— Вот, Ника, — донесся тихий бабушкин голос, — это называется гривенник. Это тебе на извозчика. Приедешь в Россию, станешь извозчика кликать, прабабушкин гривенник и пригодится.
И дочь побежала ко мне через комнату с зажатой в кулаке потемневшей монеткой.
— Мама, мама, а мне прабабушка денежку на извозчика дала!
У окна сидел Петя, сосал погасшую трубку и грустно кивал головой. Эх, бабушка, сколько лет ты хранила эту монетку? Пойди, разбери теперь, что там на ней, потемневшей, то ли орел двуглавый, то ли профиль царя — все стерлось.
Тете Ляле не сиделось. Бегала из кухни в комнату, потом обратно. Присмотреть за кипящим на плите прощальным угощением. Возвращалась, становилась у меня за спиной, обнимала и говорила, говорила, говорила, давала наказы, потом спохватывалась и со словами «Ах, у меня там все переварится!» убегала в кухню.
