Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Валентин посмотрел на Горчакова, потом на погасшую папиросу, подкуривать не стал. Снова прищурился на Енисей:
— От семьи не знаю, кто и остался, отец в первый же год умер где-то на Ангаре, мать вернулась в Березовку, там никого... побиралась, говорят, — Валентин угрюмо тер ладонью борт лодки. — Братья не знаю где, сосед написал, что Василий, старший наш, один приезжал перед самой войной и исчез потом.
Валентин бросил папиросу в воду, посмотрел, как ее подхватило быстрым течением, постучал задумчиво кулаком о колено:
— Ты, прости, Николаич... мне тут не с кем... — Он нахмурился и, тряхнув головой, добавил: — У тебя тоже, видно, беды хватает... но другой и не поймет.
Замолчали, думая о своем. Валентин поднял взгляд на Горчакова:
— У тебя-то отец кто был?
Горчаков очнулся от своих мыслей:
— Текстильщик. Инженер-технолог в Орехово-Зуево у Саввы Морозова и у Прохорова на Трехгорной мануфактуре управляющим... — Он посмотрел на Романова, тот слушал внимательно. — После революции создавал советскую текстильную отрасль.
— Значит, не против революции был?
— Нет, считал, что революция даст России настоящую свободу. Его большевики очень ценили... он много построил.
— Большевик, значит?! — Романов смотрел неодобрительно. — Сколько же умных людей в большевики пошли! Какие же они после этого умные?! Неужели они этих воров не понимали?
— Большевиком он не был, он был честный и думал, что нищету и невежество можно будет преодолеть... — Горчаков достал папиросы, но не стал прикуривать. — Вся семья такая была, старшие брат и сестра вступили в партию еще до революции, наверное и я вступил бы, будь постарше. Мы все очень верили... Стремление к свободе и равенству началось задолго до большевиков, в других странах это получилось.
— Да как же вы не видели этих зверей? — с досадой крякнул Романов. — На воров! На воров и бездельников вы работали! Меня такие вот в декабре тридцать девятого пришли кулачить... во второй раз!
— А почему тебя в лагерь взяли?
— Так куда же? — не понял Валентин.
— Сослать должны были...
— А-а... — криво ухмыльнулся бакенщик. — Я этим уполномоченным морды разбил... И винтовки у них изломал об угол. Они пьяные были. Пятнадцать лет дали, «пятьдесят восьмую», пункты 8, 9 и 10. Террорист. Хорошо, не стрельнули.
— А выпустили досрочно? — прищурился Горчаков.
— Ну... за героизьм, бляха-муха...
Горчаков смотрел с интересом.
— В сорок четвертом, я пять лет уже отмотал, — Валентин замолчал хмуро, головой тряхнул, будто подтверждая. — Короче, вытащил пьяных начальника лагеря и кума из огня, и там еще один был... Они в бане пьянствовали, она и загорелась. А я их и перетаскал на воздух.
Георгий Николаевич все смотрел внимательно.
— Так и было, мы с работы мимо шли, стрелки́ мечутся, боятся войти — деревянная-то изба страшно горит! А я это дело знал, вижу, что крыше еще рано падать, бушлат на голову и туда... ну и выволок по одному, один-то уже совсем задохся.
— Хороший начальник лагеря был? — улыбнулся Горчаков.
— Да нет, обычный, старшой лейтенант... А особист, тот и вовсе сволочь... Я про то не думал, кошку, и ту жалко...
Валентин отцепился от бакена. Улыбнулся криво:
— Этот третий мужик, что с ними был, какая-то шишка оказался. Через два месяца на меня документы пришли. Видал?! У них там тоже справедливость бывает. Давай к дому.
— И что же ты, все время тут? — Горчаков разворачивал лодку, вода забурлила.
— Ну, с Анной вот сошлись. Их тут, похоже, навсегда оставляют. Постановление вышло...
Уключины ровно скрипели, течение наваливалось на нос. Мутная от собственной мощи река вольно катила в океан. Редкие желтоватые облака плыли в вечереющем небе. На коряге, торчащей из песчаного островка, дремали крачки.
Сан Саныч проснулся под вечер отдохнувшим, лежал в каюте и думал. Смысл его жизни был в том, чтобы на земле стало лучше. Для этого он сам должен был стать лучше, и другие люди тоже. Именно этого от него справедливо требовал Сталин, и именно так он старался жить. С чистой совестью и напрягая все силы. Романов и Горчаков не верили Сталину... Сан Саныч задумался, во что же они верили, и не мог понять. Выходило, что они, отвергая прекрасную идею строительства коммунизма, не верили ни во что и жили для себя. Для небольших дел своей отдельной жизни, о которых и думать не хотелось. Из-за этого, из-за других масштабов, которые им ставил Сталин, они и ненавидели его.
Сан Саныч чувствовал в себе большую веру. Его собственная жизнь не казалась ему такой важной, она была частью чего-то огромного...
34
Лагерной дружбы не существует. В лагере говорят «мы с ним едим» — в этом вся дружба... И все же Шура Белозерцев ждал Георгия Николаича. Спиртик копил, отказывал себе в обжигающем глотке чистого на ночь — в лагерной жизни это немало! Шура копил, непонятно на что рассчитывая, и ждал. Вспоминал, как они прошлым летом с Горчаковым в тайге ночевали. Пустое вроде дело, а в памяти крепко засело, за всю свою арестантскую жизнь Шура никому про свой «подвиг разведчиков» не рассказывал.
Горчаков тоже рад был Шуре. Он вернулся первого августа, поздно вечером, и после отбоя они сели в фельдшерском закутке. Выпили. Закурили, Георгий Николаич устало, но весело посматривал сквозь очки на Шуру, а тот, собираясь послушать об иных краях (Горчакова почти
