Колин Маккалоу - Травяной венок. Том 2
Квинт Анхарий пытался было протестовать, но затем кивнул и вернулся на свое место; он был претором в тот же год, что и Сулла, а потому являлся закоренелым ненавистником Мария и гордился этим. Его не слишком волновало, позволить ли Марию возглавлять процессию впереди Цинны или нет, особенно после того, как до него дошло, что Цинна собирается стерпеть подобное оскорбление. Он понял это, когда вернулся на свое место и уловил жалобный призыв Цинны, после чего его возмущение возросло. Почему он должен участвовать в этих жалких стычках? Возвращайся скорей домой, Луций Сулла!
Сотня патрициев, возглавлявших процессию, к этому моменту уже достигла храма Сатурна прежде чем поняла, что оба консула и весь сенат все еще стоят на месте, видимо, увлеченные спором. Начало паломничества в храм Великого бога на Капитолии оказалось грубо нарушенным, что являлось плохой приметой. Никто, включая Цинну, не имел мужества обратить внимание собравшихся на то, что Гай Марий не провел ночь в этом храме, – а ведь это были обязаны делать все новые консулы. Цинна никому ничего не сказал о плотной черной тени какого-то перепончатого и когтистого существа, которое он видел летающим в тускло-сером небе во время своего ночного бдения.
Никогда еще в новогодний день консульская инаугурация не была проведена так быстро, как эта; даже та знаменитая, которую Марий хотел провести еще будучи одетым как триумфатор. Менее чем за короткие четыре дневных часа все было закончено: жертвоприношения, собрание сената внутри храма Великого бога и пир, который за этим последовал. Когда процессия спустилась из Капитолия, каждый ее участник увидел голову Гнея Октавия Рузона, все еще торчащую на копье на краю трибуны; исклеванное птицами лицо смотрело на храм Юпитера пустыми глазницами. Ужасный знак. Ужасный!
Появившись из переулка между храмом Сатурна и Капитолийским холмом, Гай Марий высмотрел Квинта Анхария впереди себя и поторопился догнать его.
Гай Марий положил свою руку на плечо Анхария, и бывший претор оглянулся, удивленное выражение на его лице сменилось откровенным отвращением, когда он увидел, кто приветствует его.
– Бургунд, твой меч, – спокойно сказал Марий.
Меч оказался в его правой руке прежде, чем он закончил говорить; его рука стремительно взметнулась вверх и опустилась вниз. Квинт Анхарий упал мертвым, его лицо было рассечено со лба до подбородка.
Никто не пытался протестовать, все словно окаменели. Но когда сенаторы и патриции опомнились, то кинулись врассыпную. Рабы и вольноотпущенники из легиона Мария, все еще находившиеся в нижней части форума, возбужденно бросились преследовать их в тот момент, когда старик щелкнул пальцами.
– Делайте, что хотите с этими cunni, ребята! – зарычал Марий, сияя от удовольствия. – Только отличайте моих друзей от врагов.
Пораженный ужасом, Цинна стоял и наблюдал, как рушится его мир, совершенно бессильный вмешаться. Его солдаты были или на пути домой или все еще находились в лагере на Ватиканской равнине; «бардаи» Мария – он называл так своих рабов потому, что многие из них происходили из далматской трибы иллирийцев – теперь владели Римом. И, обладая им, вели себя более безжалостно, чем сумасшедший пьяница с ненавистной ему женой. Мужчин убивали без всякой причины, женщин насиловали, детей резали, дома подвергались захвату и разграблению. Многое из этого делалось бессмысленно и беспричинно, но были и такие, которые, как и Марий, страстно желали видеть смерть или были просто счастливы, когда ее видели – эти самые «бардаи» были не настолько умны, чтобы проводить различия между двумя этими настроениями.
Весь оставшийся день и большую часть ночи Рим вопил и завывал, многие умирали или жаждали смерти. В некоторых местах там, где огромные языки пламени взвивались высоко к небу, отдельные вопли перерастали в пронзительно сумасшедший крик.
Публий Анний, который ненавидел Антония Оратора больше всех остальных, повел свою кавалерию в Тускул, где располагалось поместье Антониев, и получил большое удовольствие, поймав и убив Антония Оратора. Его голова была привезена в Рим среди всеобщего ликования и помещена на трибуну.
Фимбрий решил повести свой эскадрон на Палатин, высматривая первым делом цензора Публия Лициния Красса и его сына Луция. Первым он обнаружил сына, который спешил по узкой улице к безопасному дому; пришпорив свою лошадь, Фимбрий поравнялся с ним и, наклонившись в седле, всадил свой меч в спину Луция Красса. Увидев что произошло и, бессильный избежать той же участи, его отец достал кинжал из складок своей тоги и закололся. К счастью, Фимбрий не знал, какая из дверей в этой улице глухих стен ведет к Лициниям Крассам, поэтому третьему сыну, Марку, который еще не достиг тех лет, чтобы быть сенатором, удалось спастись.
Позволив своим людям отрубить головы Публию и Луцию Крассам, Фимбрий взял с собой несколько солдат и отправился на поиски братьев Цезарей. Двоих из них он нашел в одном и том же доме, это были Луций Юлий и его младший брат Цезарь Страбон. Их головы, разумеется, оставили для трибуны, а затем Фимбрий притащил туловище Цезаря Страбона на могилу Квинта Вария и там «убивал» его снова и снова в виде жертвоприношения тому человеку, который был казнен Цезарем Страбоном и расставался со своей жизнью медленно и болезненно. После этого он отправился на поиски старшего брата Катула Цезаря, но был встречен посланцем от Мария прежде, чем нашел свою жертву.
Таким образом, Катул Цезарь спасся, чтобы предстать перед своим собственным судом.
Наутро лучи солнца озарили трибуну, ощетинившуюся головами на копьях – Анхария, Антония Оратора, Публия и Луция Крассов, Луция Гая, Цезаря Страбона, Сцеволы Авгура, Гая Атилия Серрана, Публия Корнелия Лентула, Гая Неметория, Гая Бебия и Октавия. На улицах валялись тела, множество менее знатных голов лежали напротив того места, где маленький храм Венеры Клоакины прятался в базилике Эмилия, а Рим издавал зловоние от запекшейся крови.
Безразличный ко всему, кроме собственной мести, Марий шел в комицию послушать, как его собственный, новоизбранный трибун плебса Публий Попиллий Ленас созывает плебейскую ассамблею. Разумеется, никто не пришел, но собрание все же состоялось после того, как «бардаи» избрали для себя сельские трибы в качестве части их нового гражданского состояния. Квинт Лутаций Катул Цезарь и Луций Корнелий Мерула были приговорены за государственную измену.
– Но я не собираюсь ждать вердикта, – заявил Катул Цезарь; глаза его покраснели от постоянного оплакивания судеб своих братьев и многих друзей.
Он обратился к Мамерку, которого срочно пригласил в свой дом:
– Умоляю тебя, возьми жену Луция Корнелия Суллы и его дочь и немедленно беги. Следующими приговоренными будут Луций и каждый, кто имеет к нему хотя бы отдаленное отношение; что уж говорить о Далматике или твоей собственной жене, Корнелии Сулле!
– Я думал остаться, – отвечал Мамерк, выглядя утомленным. – Рим нуждается в людях, которые не были бы замешаны в этом ужасе, Квинт Лутаций.
– Да, Рим будет нуждаться в них, но он не найдет их среди тех, кто останется, Мамерк. Я, например, не собираюсь жить ни на мгновение дольше, чем должен. Обещай мне переправить Далматику, Корнелию Суллу и всех их детей в безопасное место, в Грецию. И сопровождай их сам! Только тогда я смогу продолжить свое дело.
И Мамерк, с тяжелым сердцем, обещал ему это и сделал даже больше того, что обещал, для спасения денег и движимого имущества Суллы, Скавра, Друза, Сервилиев Цепионов, Далматики, Корнелии Суллы и своего собственного. С наступлением ночи он, в сопровождении женщин и детей, миновал Санквальские ворота, наименее популярные из римских ворот, и направился по Саларийской дороге; эта дорога казалась более безопасной, чем та, которая шла на юг к Брундизию.
Что касается Катула Цезаря, то он послал короткие письма к Меруле, flamen Dialis'y, и к верховному понтифику Сцеволе. Затем он приказал своим рабам зажечь все имеющиеся в доме жаровни и расставить их в главных гостевых апартаментах, так что недавно оштукатуренные стены стали выделять острый запах свежей извести. Плотно закрыв все щели и проемы тряпками, Катул Цезарь устроился в удобном кресле и раскрыл свиток, содержавший последние главы Илиады – его любимое чтение. Когда люди Мария взломали дверь, то нашли его сидящим в естественной позе с аккуратно раскрытым свитком на коленях; комната была заполнена удушающим дымом, а тело Катула Цезаря уже остыло.
Луций Корнелий Мерула так никогда и не прочитал письмо, посланное ему Катулом Цезарем, так как был уже мертв. После того как он благоговейно разместил свои apex[72] и laena,[73] аккуратно свернутые в пучок, позади статуи Великого бога в его храме, Мерула отправился домой, принял горячую ванну и вскрыл себе вены костяным ножом.
Сцевола, верховный понтифик, принялся за чтение письма, Катула Цезаря.
