Алексей Югов - Ратоборцы
Не дрогнув, повторил Настасьин перед ханом свое признание в убийстве.
— А знал ли ты, — прохрипел Берке, — что ты моего вельможу убил?
— Знал.
— А знал ли ты, что, будь это даже простой погонщик овец, ты за убийство его все равно подлежал бы смерти?
— Знал, — отвечал Настасьин.
Воцарилось молчание. Затем снова заговорил Берке.
— Ты юн, — сказал он, — и вся жизнь твоя впереди. Но я вижу, ты не показываешь на своем лице страха смерти. Быть может, ты на господина своего уповаешь — на князя Александра, что он вымолит у меня твою жизнь? Так знай же, что уши мои были бы закрыты для его слов. Да и закон наш не оставляет времени для его мольбы. Ты этой же ночью должен умереть, говорю тебе это, чтобы ты в душе своей не питал ложных надежд!
Настасьин в ответ презрительно усмехнулся.
Берке угрюмо проговорил что-то по-татарски.
Стража, что привела Настасьина, уже приготовилась снова скрутить ему руки за спиной и вывести из шатра по первому мановению хана. Но Берке решил иначе.
— Слушай ты, вместивший в себе дерзость юных и мудрость старейших! — сказал старый хан, и голос его был полон волнения. — Я говорю тебе это, я, повелевающий сорока народами! В моей руке законы и царства. Слово мое — закон законов! Я могу даровать тебе жизнь. Мало этого! Я поставлю тебя столь высоко, что и вельможи мои будут страшиться твоего гнева и станут всячески ублажать тебя и класть к ногам твоим подарки! Оставь князя Александра!.. Над ним тяготеет судьба!.. Своими познаниями в болезнях ты заслуживаешь лучшей участи. Моим лекарем стань! И рука моя будет для тебя седалищем сокола. Я буду держать тебя возле моего сердца. Ты из одной чаши будешь со мной пить, из одного котла есть!..
Презрением и гневом сверкнули глаза юноши.
— А я брезгую, хан, из одной чаши с тобой пить, из одного котла есть! — воскликнул гордо Григорий Настасьин. — Ты кровопивец, ты кровь человеческую пьешь!
Он выпрямился и с презрением плюнул в сторону хана. Грудь его бурно дышала. Лицо пламенело.
Все, кто был в шатре, застыли от ужаса.
Берке в ярости привстал было, как бы готовясь ударить юношу кривым ножом, выхваченным из-за пояса халата. Но вслед за тем он отшатнулся, лицо его исказилось подавляемым гневом, и он произнес:
— Было бы вопреки разуму, если бы я своей рукой укоротил часы мучений, которые ты проведешь сегодня в ожидании неотвратимой смерти!.. Знай же: тебе уже не увидеть, как взойдет солнце!
Юноша вскинул голову:
— Я не увижу — народ мой увидит!
…Эта ночь была последней в жизни Настасьина.
Князь лежал, закинув руки под голову, тяжело дыша и вперяя очи во тьму.
Александру сильно недужилось.
С ним в шатре пребывал теперь неотлучно Михаила Пинещинич. Новгородец то и дело подходил к постели князя и спрашивал: не подать ли ему чего? Может быть, снегу набрать в ведро да холодную тряпицу поприкладывать к голове — жар отымает?!
— Спи ты, пожалуйста!.. Пройдет!.. — трудно и досадуя ответствовал князь.
Новгородец тяжело вздыхал…
Неладное творилось с Ярославичем: он чувствовал нарастающий жар, бред, понимал, что это болезнь, и не мог никак отделаться от чувства, будто пылающее жаром лихорадки тело его стало необъятно огромным… Шатер чудился ему как бы огромным, обитым кошмою гробом, в который велено было ему лечь, дабы примерить — по росту ли? Слова кружились все одни и те же:
«Гроб!.. Крышка пришлась. Как на Святогора. Не выйду… Гроб…»
Князь всю ночь не смежал очей. Под утро забылся. Солнце принесло облегченье. Взор стал снова ясен и тверд.
К полудню князю и вовсе полегчало. Он встал, обулся в легкие валенки, чтобы не дуло в ноги, поразмялся сперва по шатру и, откушав, сел за работу — за разбор грамот и донесений, а потом стал диктовать письма и распоряженья на Русь.
Посланный от хана Елдегай известил Невского, что ему надлежит явиться сегодня на прощальную аудиенцию к хану…
Срочно велено было готовить прощальные дары хану Берке и Елдегаю и достойные подарки четырем ханшам: тем, которые пребывали на точке полного уваженья; каждая получила по кафтану из черных соболей, а Тахтагань-хатунь — зимний халат из выдры и такую же шапку.
Михаила Пинещинич чуть не заплакал, видя, что этакое добро уходит из русской пушной казны — и на кого же!..
— Стоят они, суки, того! — сказал он. — По собачьему бы им полушубку подарить, да и за глаза довольно!
Невский похлопал его по плечу.
— Радуйся, Михаила, что живыми отпускают, — сказал он. — Давай-ка собирай ребят в путь-дорогу!.. Ведь на Русь едем! — сказал он бодро, стараясь придать радости окружающим.
Сам он не очень-то верил в добрые намеренья Берке. Знал он татар. Однако спасенья Невского оказались на сей раз напрасными. Правда, не обошлось без многозначительного назидательного велеречия, однако в целом прощальная аудиенция была весьма благодушной.
— Ну, Искандер, — сказал, вздохнув, Берке, — сегодня расстаемся. Не уноси в сердце своем зла против меня и против благословенных орд моих. Я мог бы утопить и тебя, и народ твой в море тленья. Ты знаешь: ночью у меня огней столько, сколько звезд. Я мог бы поднять на тебя сто тем[40] воинов. Ибо я управляю народом, который с большими трудами собрали отцы и деды мои… Я мог бы поступить с тобою, как поступаю с волосом в глазу или как с занозою. Вспомни, когда ты приехал, то еще не успела осесть пыль крамолы твоей. Но ты хорошо сделал, что приехал и дал объяснения!.. Ты оберег народ твой!.. Да и сам выносишь ныне ногу свою на берег спасенья… Я радостный отпускаю тебя: могущество руки моей возросло. Ты знаешь сам, что войска презренного Хулагу и сына его Абака и с ними войско картвелов уничтожены мною и рассеяны.
И еще многое, в этом духе, говорил хан, отпуская Ярославича. Что ж оставалось отвечать Александру на это? Ярославич склонил голову и во всеуслышанье ответил по-монгольски:
— Было бы далеко от здравого смысла пытаться противостать обвалу горы и приливу моря!..
И все присутствующие одобрили мудрое слово великого князя русских…
…Вечером того ж самого дня Берке, с глазу на глаз, грозил своему медику Тогрулу:
— Смотри же!.. Если только он доберется до Новгорода, то я велю зашить тебя в шкуру волка и затравить собаками!..
Медик смиренно поклонился.
— Нет, государь, — отвечал он. — Александр-князь успеет отъехать от черты благословенных орд твоих не далее, чем покойный отец его — от Каракорума!..
Новый приступ недуга, вызванного ордынской отравой, едва не свалил Александра в Нижнем Новгороде. Однако князь превозмог болезнь и продолжил путь свой. Был ноябрь. Волга не стала еще. Но снегу по берегам было уже много, установился санный путь, и князю легче было ехать полозом, в закрытом возке…
Возле Городца, что на Волге, заночевали в тихом белостенном монастыре на мысу, вдавшемся в Волгу. Игумен упросил Александра занять его покои. В прочих зданьях разместили дружину.
Александр, шатко ступая в своих оленьих унтах, разминал ноги, прохаживаясь по келье, и с наслажденьем осматривал беленные известью низкие своды.
— А ведь, поди, не чаяли и живы быть, — проговорил он, обращаясь к новгородцу Михаиле и к двум другим дружинникам, ожидавшим от князя приказаний. — Вот видите, ребятки. Ничего, поратоборствуем еще с вами!
Вдруг лицо князя дрогнуло и исказилось от боли. Александр схватился руками за живот. Лоб у него мгновенно вспотел. Лицо потемнело. Боль была такая, как если бы лезвие бритвы скользнуло где-то глубоко, в недрах тела, располосовывая кишки. Невский застонал…
Бережно поддерживая и давая ему ступать, как только боль внутри чуть отпускала, его подвели к раскладной походной кровати, покрытой мехами, и уложили, не раздевая…
Александр старался перевести дыханье, как только боли стихали, и тогда лицо его прояснялось. А потом снова как бы чья-то незримая рука проводила внутри у него раскрытой бритвой, доколе не исторгала у князя стон, — и вновь отпускала…
Чтобы хоть немного утишить боль, Александр стал дышать открытым ртом… И вдруг не выдержал и опять застонал…
Михаила кинулся добывать какого-то монаха, который был сведущ во врачеванье…
Александр умирал. Тесная келья наполнялась иеромонахами в черных одеяниях. Его исповедали и причастили. Готовили государя к предсмертному постриженью в монашеский чин, к принятию схимы. И самая схима — черная длинная монашеская мантия, и наголовник — куколь — черный и островерхий, с нашитым спереди белым осьмиконечным крестом, были уже освящены и покоились наготове…
Старик архимандрит, присевший на табурет возле одра умирающего и склонившийся над головою князя, дабы приуготовить его к спокойному принятию кончины через пастырское увещание, заговорил было о тленности суетного и маловременного жития века сего…
