Полубородый - Шарль Левински
– А можно мне попробовать этот напиток? – спросил я, но Аннели не хотела этого ни в коем случае. Она даже прижала руки к груди, где у неё под платьем висел мешочек с особыми колосками, как будто я хотел его отнять, а она должна была его защитить.
– Тебе это пока не надо, – сказала она. – И скажи за это спасибо. У меня есть надежда, что тебе он ещё очень долго не понадобится. Но когда я уже давно буду лежать в могиле, а ты уже много лет будешь ходить от деревни к деревне, тогда наступит момент, когда тебе отчаянно понадобится новая история, а тебе ничего не придёт в голову, хоть тресни. Тогда ты вспомнишь о старой Аннели и прочитаешь благодарственную молитву, что она выдала тебе эту тайну.
– А как сделать из картинки историю? – спросил я.
– Для этого нет правил, – сказала она. – Или есть тысячи их. Когда у тебя есть начало нити, ею уже можно шить что угодно. И каждый шьёт что-нибудь своё.
Чтобы ещё лучше объяснить мне это, Аннели напомнила мне ту ночь, когда я заявился к ней в хижину.
– Я открыла глаза, а тут неожиданно очутился мальчик, – сказала она. – Но одновременно я продолжала смотреть в другой мир, а там я как раз видела чёрта. Обе картинки совместились, чёрт вдруг оказался маленьким мальчиком, он становился всё младше, пока не дошёл до той поры, когда ещё не умел ни говорить, ни ходить, только ползал. И хотя тогда ещё не очнулась, с этой минуты я знала: из этого можно сделать историю, которая понравится людям.
– И ты её сделала?
– Мы можем сделать её вместе, – сказала Аннели. – Для тебя это будет хорошее упражнение. Я сделаю первые стежки, а ты дошьёшь историю до конца.
«Это случилось в те времена, – начала она сочинять, – когда мир был ещё совсем новенький. Адам и Ева ещё даже не обследовали весь рай, и всякий раз, когда утром всходило солнце, они безмерно удивлялись. Куры впервые откладывали яйца и ещё толком не знали, что им делать с этими круглыми предметами, а рыбы всё пытались выбраться на берег, потому что никак не понимали, что предназначены для плавания. И в самый первый раз было лето, и в самый первый раз осень, а когда наступила зима и впервые пошёл снег, Адама начала мучить совесть: он подумал, что невзначай что-то сломал в устройстве мира.
И чёрт был ещё совсем маленький, – продолжала придумывать Аннели, – хвостик у него был крючком, как у поросёнка, копытца ещё мягкие и податливые, а рожки и вообще пока не прорезались. Правда, огонь он уже умел глотать, но языки пламени чаще всего вытекали у него изо рта, а когда потом обжигали ему шкурку, чертёнок плакал. И чёртова бабушка была ещё совсем маленькой летучей мышкой; сегодня-то она уже на завтрак заглатывает целую муравьиную кучу, но тогда ещё могла насытиться половинкой мушиной лапки.
И хотя чертёнок был ещё совсем маленький, но ему уже очень хотелось делать зло; таким уж его создал Господь Бог, ведь даже новорождённый телёнок поднимается на ножки, хотя никто не объяснял ему, как это делается. И поэтому…»
– И поэтому что? – спросил я.
– А это должен придумать ты, – сказала Чёртова Аннели. – Но дело несрочное. Когда-нибудь я тебя об этом спрошу, это и будет твоим первым испытанием на роль подмастерья.
Семидесятая глава, в которой Себи много странствует
О моих странствиях с Чёртовой Аннели много чего можно рассказать, но и рассказывать особо нечего, всё зависит от того, как на это посмотреть. Много – потому что я за несколько месяцев многому научился, и мало – потому что каждый день похож на другой. Просыпаешься в незнакомом месте, иногда на соломенном тюфяке, а часто на полу и первым делом пытаешься вспомнить, где ты и почему. Спали подолгу; после того, как Аннели рассказывала до глубокой ночи, не так легко просыпаешься. В гостеприимных деревнях мы, несмотря на это, получали ещё и завтрак, но зачастую люди думали, что все истории они уже выслушали, а поскольку вернёмся мы сюда теперь не так скоро, проявлять к нам любезность было бы лишним расточительством. И тогда нам приходилось пускаться в путь с пустым желудком, и Аннели целый день была в дурном расположении духа. За две недели до того, как нам двинуться в путь, она перестала пить свой отвар со спорыньёй, и было заметно, что ей его не хватает, но она сказала, что со странствием он не сочетается. Несколько дней после этого я ничем не мог ей угодить: что ни сделаю, всё плохо, потом к ней постепенно вернулся аппетит, а с ним и хорошее настроение, а через неделю она снова стала такой прожорливой, какой её все знали.
Итак, утром мы уходили, с овсяной кашей или без неё, и я всякий раз удивлялся, как хорошо Аннели помнит местность, даже там, где давным-давно не была; за всю зиму она ни разу нигде не спросила дорогу; ведь она давно странствует и везде чувствует себя как дома. Поскольку на сей раз она ходила не одна, Аннели решила посетить места, где давно не была, в Ури и Гларусе и их окрестностях. В деревнях Швица она уже каждую курицу знала по имени, и ей больше не приходили в голову истории, которые здесь не слышали бы по три раза. И ей пришлось кстати, что теперь у неё завёлся ученик; многие ландшафты, которые ей хотелось бы снова увидеть, все эти годы были для неё далековаты, ведь она не становилась моложе. Зато я, мол, теперь в полном соку, и когда она не сможет идти, я возьму её на закорки и понесу. Но это она сказала лишь в шутку.
Одежда, которую я взял с собой, оказалась недостаточно тёплой для зимы, об этом я не подумал заранее, и когда по-настоящему подули ветры и повалили снега, Чёртова Аннели купила для меня тужурку из овчины. Я думал, она заплатила за него из моих ученических денег, то есть,
