Сергей Бородин - Тамерлан
Джовани пожадничал и взял четыре, но они были так тяжелы, что два из них он по дороге бросил.
Отдохнув, мы сели на коней и с группой воинов поехали осматривать город. Пожары, по приказу Тимура, были потушены, но грабёж был разрешён в течение трёх дней. Что делалось на площадях перед караван-сараями, трудно поддаётся описанию. Издали — это была корзина шевелящихся разноцветных лоскутков, вблизи — шумевшее море людей с кипами и тюками разнообразнейших тканей и ковров вперемежку с сосудами, сёдлами, стеклянной посудой, женскими украшениями; у большинства на головах были вышитые шелками тюбетейки; некоторые воины надевали по нескольку халатов. Воинов авангарда можно было различить по золотым и серебряным цепочкам, по саблям и кинжалам с роскошными рукоятками. В толпе кое-где стояли группы дежурных верховых патрулей на случай драк, покушений на убийство или поджог. В одном из кварталов мы натолкнулись на роскошное здание: вся его передняя стена имела громадный арабского стиля портал и была сплошь орнаментирована покрытыми глазурью узорными кирпичами. Мы въехали внутрь. Это была великолепная баня с фонтанами, бассейном, с многими отделениями, с мраморными сидениями. Надпись над входом гласила, что баня выстроена ханом Узбеком в 1292 году. Все мы воздали хвалу вкусу архитектора, выстроившего баню, и с наслаждением выкупались в прохладной воде: баня несколько дней не топилась.
Освежённые, мы поехали дальше. Эмир почувствовал аппетит и разослал бывших с нами воинов поомыслить пищи.
В ЧАЙХАНЕ
В это время мы проезжали мимо чайханы[94]. Она казалась ещё не разграбленной. Вошли. Ковры, посуда, пиалы[95]. Из соседней комнаты, подобострастно кланяясь, вышел армянин-хозяин. Он хорошо говорил по-турецки. Эмир приказал ему приготовить чай. Тем временем наши всадники притащили живого барана, сыру, чуреков, муки и мёду, а один привёз кувшин просяной араки[96].
После похода, после бани приятно было и отдохнуть, и хорошо поесть. Армянин быстро приготовил баранину на вертеле, чаю, сыру, свежего хлеба. Кувшин с аракой делал своё дело: все развеселились. Я и Джовани разостлали свои ковры на «тахтах» и сняли обувь, все лежали, подпирая голову и бока множеством «мутак»[97].
Наши воины на дворе тоже угощались бараниной и аракой из другого кувшина, нам не показанного.
Эмир, расчувствовавшись, запел какую-то татарскую песню, наш хозяин принёс тбилисскую «чианури» и пропел сначала грузинскую застольную песню, а затем армянскую «Цицернак» (ласточку). Обе нам так понравились, что итальянцы тоже не утерпели и с чувством пропели любимую песню «Красавица Генуя». Кто знает, может быть, итальянская песня впервые была пропета в этом городе, хотя я где-то читал, что ещё в XIII столетии генуэзцы проникли на Гирканское море.
Генуэзцы подвыпили. В чайхане в городе, осуждённом на разграбление, тщеславие генуэзцев разыгралось не на шутку.
— Виват Дженова! Да здравствует Генуя! — кричал пьяный Джовани.
— Виват Дженова! — крикнул подвыпивший Антонио.
— Молчи, раб! — с сердцем крикнул пьяный Джовани и толкнул в грудь старого Антонио так, что тот упал и, ударившись об угол стола, рассёк себе лоб; хлынула кровь и забрызгала ковёр, принадлежащий Джовани. Это его ещё более вывело из себя и, выхватив нож, он всадил бы его в бок старика, если бы я железной хваткой не отвёл его руки. Эмир помог мне вырвать у него нож.
— Джовани! — крикнул Чезаре, — не уподобляйся Бенвенуто Сфорца!
А я в это время лил из кумгана бедному Антонио на голову струю воды.
Армянин помог перевязать бедняка. Я его отвёл в хозяйскую половину и уложил на постель.
Я вернулся в чайхану.
Бешеный человек опомнился.
«Домой!» — захрипел пьяный. Но с ним нельзя было ехать по улицам, и мы решили переночевать в чайхане. Приставили караул у дверей на улицу и послали одного из воинов к заведующему главной квартирой Тимура с запиской, чтобы не беспокоился о нас.
«Представитель Генуи! — подумал я, — представитель негодяев и насильников».
Попойка продолжалась.
— Синьор Чезаре, почему ты не заступился за своего старого слугу? Отец твой дал мне свободу за то, что я спас ему жизнь. Ты теперь сам раб Тимура: не испытывай судьбу. Дай свободу Антонио, он тебя ещё ребёнком носил. Напиши отпускную, я и Джовани подлижем — и всё. А тебе слава...
Чезаре нахмурился и ударил пустым кубком о стол.
— Нет, не дам отпускной, а то Антонио зазнается так же, как и ты, что осмеливаешься давать мне непрошенные советы...
Я обозлился.
— Я такой же свободный человек, как и ты, Разница между нами та, что я получил высшее образование, а ты только грамотен и выучил только кодекс дуэли. Поэтому спрашиваю тебя, как ты осмеливаешься мне говорить дерзости? Впрочем, бросим это. Только знай, что если я отца твоего спас, то тебя, если представится случай, спасать не стану.
— И не нужно, — пробурчал он и отвернулся от меня.
Случайно прерванный осмотр города мы не возобновляли на следующее утро, а поспешили за город, в ставку Тимура; нас известили, что мы должны участвовать в торжественном въезде победителя в столицу поверженного врага.
Джовани имел вид побитой собаки и, чтобы загладить свою вину, подарил Антонио, который ходил с забинтованной головой, ковёр, залитый его кровью.
Чезаре сделал Джовани жестокий выговор и указал, что люди, столь неуравновешенные, не могут занимать ответственных должностей, и он, Чезаре, берёт назад обещание, что представит ему дожу в субпрефекты водной из генуэзских факторий на Понте; при этом он прибавил, что дружба их от этого не должна измениться.
Антонио же он пообещал, что если он ещё раз забудется в присутствии господ своих, он его немедленно продаст восточным купцам.
Услышав это обещание, я твёрдо решил освободить Антонио при первом удобном случае.
ВЪЕЗД ТИМУРА В МАДЖАР
Затрубили боевые трубы. И началось торжественное вступление Тимура в столицу побеждённого хана Кипчакской империи. Авангард в роскошных одеждах, на лучших конях, растянулся на четверть мили. За ним везли красно-жёлтое знамя Тимура. Сам он на любимом коне в простой тёмной одежде казался дервишем, окружённым всеобщим поклонением. По бокам ехали эмиры. Пленное знамя Тохтамыша колыхалось позади гиганта-азийца. Шествие замыкалось бесконечными рядами воинов.
Я ехал поодаль сбоку. Мой приятель эмир Ахмат-бей не отставал от меня. Мы с ним почему-то подружились; он был близок к Тимуру; он заведовал отрядом его личной охраны; в Ираке он спас хану жизнь, снёсши голову иракцу, уже взмахнувшему саблей над головой Тимура, Эмир, наклонившись ко мне, прошептал:
— Проследи, куда Тимур смотрит часто.
— Трудно, друг: вперёд на город...
— Ну, да, конечно; ну, а всё-таки присмотрись.
— Ничего не вижу.
— Ну, а видишь впереди вон ту бородатую бритую голову на копьё, самую первую из всех голов на копьях?
— Вижу.
— Это голова главного знамёнщика Тохтамыша. Помнишь, накануне боя вечером в ставку привозили закутанного человека? Я с тобой тогда разговаривал?
— Помню, помню.
— Ну, так это был наш шпион, который большой суммой золота, по приказу Тимура, сумел подкупить через лазутчика его, — при этом эмир показал глазами на голову, — он должен был в разгар боя бросить знамя. А ты знаешь ведь, что во время боя оно около Тохтамыша должно быть: знамени нет, — нет и Тохтамыша. Так все кипчаки и подумали, когда этот изменник бросил знамя... А последствия тебе известны.
— А Тимур, — ещё тише зашептал эмир, — умнейший человек: зачем тратить людей, если можно их сберечь и потратить много золота для того, чтобы с помощью спасённых им тысяч своих воинов добавить ещё больше золота... Да, он так всегда пытается делать... А ты скажешь, вижу по глазам: «хорошо же он отблагодарил за услугу». Я отвечу: хан ненавистник всякой подлости, измены, он беспощаден к изменникам и казнит их, как только они очутятся в его руках... У изменника нашли всё золото, переданное ему шпионом, и Тимур велел это золото отослать «визирю путешествующих и покинутых имуществ»[98] (так назывался один из министров империи Тимура).
На большой площади города перед главной мечетью было собрано несколько тысяч не успевших покинуть город жителей, исключительно мужчин. Среди леса копий всадников, заполнивших площадь, по живой улице, среди гробового молчания, нарушавшегося только конским ржанием, повелитель азийцев проехал к мечети. Азийские моллы вознесли в его присутствии благодарственные за победу молитвы.
