Михаил Старицкий - Перед бурей
Приезд пана Радзиевского сразу ободрил ее да встрепенул и Богдана. Он деятельно занялся распоряжениями по хозяйству, словно собирался в далекий путь; но никто не слыхал от него ни слова ни о том, зачем приезжал пан Радзиевский, ни о том, зачем это он старается так торопливо прикончить все свои дела.
Теперь этот неожиданный приезд Богуна как-то невольно сопоставлялся в ее воображении со всеми дурными вестями, передаваемыми ей братом, и томительное предчувствие чего-то недоброго сжимало ей сердце.
А время все шло, и дверь из комнаты Богдана не отворялась. Уже и солнце поднялось высоко на небесном своде, уже Ганна приготовила с дивчатами весь сниданок в леваде, а Богдан все еще не выходил из своей половины.
Наконец волнение Ганны дошло до такой степени, что она решилась войти сама.
Покончивши все разговоры с Богуном, Богдан собирался уже встать, как вдруг дверь тихо приотворилась и на пороге показалась Ганна.
— Можно, дядьку? — спросила она несмело, останавливаясь в дверях.
— Можно, можно, голубка! — ответил тот радостно; подымаясь с места и расправляя свои могучие плечи, словно желая стряхнуть с себя последние остатки тяжелого волнения, пережитого ИМ В ЭТИ несколько часов. — А посмотри, какого нам гостя бог послал! Да что же это ты не витаешь пана? Или не рада ему совсем?
Уже по веселому тону Богдана Ганна поняла сразу, что свидание окончилось чем-то радостным.
— Рада, — ответила она просто, обдавая Богуна ласковым сиянием своих кротких лучистых глаз.
А Богун стоял молча, не говоря ни слова, не отводя от Ганны восхищенных очей.
Ганна потупилась.
— То-то ж! — улыбнулся Богдан. — Приготовь же нам чего доброго на зубы. Шутка сказать, прискакал ведь из самой Сечи, не отдыхая нигде.
— Я уж и то все приготовила, — ответила Ганна.
— Ну, и ладно, а я достану самого старого меду, да разопьем его гуртом за здоровье нашего славного гостя. Ты ж опоряди здесь пана с дороги.
Богдан направился уж к выходу, но остановился в дверях.
— Да приготовь еще мне с Морозенком в путь, что надо, а я пойду да распоряжусь заранее лошадьми.
— Как в путь? — отступила Ганна. — Надолго ли? Куда?
— Нам не надолго, на недельку-полторы, а ему, — указал он на Богуна, — аж до самой Сечи.
Дверь за Богданом затворилась.
Несколько минут Богун еще стоял перед Ганной молча, как бы не решаясь заговорить. Восторженное выражение, вспыхнувшее на его лице при виде Ганны, сменилось выражением какого-то грустного и глубокого участия. Наконец он подошел к Ганне, взял ее за руку и проговорил негромко:
— Какая ты стала тихая, Ганна!
— Тихая? — переспросила Ганна, стараясь улыбнуться, но улыбка у нее вышла болезненная и печальная.
— Тихая, тихая, — повторил настойчиво Богун, вглядываясь в ее бледные черты и большие глаза.
Ганна почувствовала вдруг, как от этого теплого, ласкового слова, давно не слышанного ею, какая-то бессильная слабость охватила ее. Ноги у нее задрожали; она оперлась рукою о стол.
— Скажи мне, отчего ты так змарнила вся? Что сделалось с тобой? — продолжал Богун, не выпуская ее руки. — Может, какое горе? Скажи мне, Ганна, скажи!
— Так, — опустила глаза Ганна; тихий вздох вырвался невольно из ее груди, — тяжко, козаче... — прошептала она.
— Может, тебя зневажает кто? — крикнул запальчиво Богун. — Слово только скажи, и я ему, будь то мой наилучший приятель, голову кием рассажу!
— Нет, нет, — покачала головой Ганна. — Не то. Там у вас, на Запорожье, только слухи доходят, а здесь, когда сама своими глазами видишь все, что делается кругом, — говорила она тихо, останавливаясь за каждым словом, — и нет ниоткуда спасенья... то так станет тяжко, так тяжко, что не хотелось бы и жить.
Слова Ганны прервались, словно угасли.
Богун угрюмо опустил голову. Наступило короткое молчание.
— Да недолго ж, Ганно, будем мы такой сором терпеть, — вскрикнул он вдруг, взбрасывая голову с пробудившеюся энергией, — чтобы дивчата наши стыдились за нас! Клянусь тебе, Ганно, когда бы нас не уговаривал Богдан, не сидели бы мы так тихо на Запорожье, как бабы за веретеном. А теперь уже годи! Вот только что передал он мне счастливые вести...
— Боже мой! — захлебнулась от прихлынувшей радости Ганна, простирая к иконе руки. — Ты не оставляешь нас!
Все лицо ее осветилось таким вдохновенным, восторженным экстазом, что Богун невольно залюбовался ею.
— Ты говоришь, Ганна, что нам хорошо было на Запорожье, потому что к нам доходили только вести? — заговорил он взволнованным голосом. — Нет, нет! Не знаю, как другим, но той тяжести, которую я выносил за эти три года в сердце, не сносить никому! — Он помолчал, как бы желая совладеть с охватившим его волнением, и затем продолжал снова с возрастающею горячностью: — Я не знал, куда броситься, чтобы задавить свою грызоту-тоску. Очертя голову бросался я в самые опасные набеги, пускался на чайках в самую жестокую бурю, и видишь: ни хвыля, ни пуля не тронули меня! Слово козацкое тебе, Ганна, что если бы не думы о нашей бедной Украйне, давно бы насадил я эту постылую голову на татарский спыс! А вести из родины приходили и к нам одна другой грознее; каждая из них шматовала мое сердце, а Богдан все слал листы, умоляя нас ждать еще, обещая впереди большие льготы от короля. Но, если бы ты знала, Ганна, какая мука ждать бездейственно, когда вот тут, в груди, целое море кипит! Так шло время. Не слышно было ни слова о королевских льготах, а о насилиях и утисках панских слышали мы каждый день... Мало того, все беглецы, наполнявшие Запорожье, приносили с собой страшные слухи о Богдане, все называли его изменником, предателем, иудой!..
— Ах, нет, нет! — перебила его горячечно Ганна, хватая за руку. — Верь ему, верь хоть ты один! Он не изменник, не предатель! — Глаза ее наполнились слезами, голос задрожал, спазма сжала горло. — Он таит от нас что-то, прикидывается равнодушным; но я верю, верю, что он наш спаситель, что он спасет нас!
Последние слова вырвались у Ганны с таким страстным восторгом, что Богун бросил на нее изумленный взгляд.
— Дай бог! Только одному человеку не поднять такого великого дела. А россказням о Богдане я не поверил, — произнес он медленно, слово по слову, не спуская с Ганны потемневших глаз, — я знал, что если ты здесь, Ганно, то все рассказы об измене-ложь и клевета.
Он помолчал с минуту и продолжал глухим голосом:
— Но другие думали не так. Запорожье присудило Богдана к смертной каре; но я головой своей поручился за него товарыству и бросился сломя голову сюда.
— Козаче, брате мой, — рванулась к нему Ганна, — да есть ли у кого на свете такое сердце? Есть ли кто в свете благороднее тебя? — И вся она была в эту минуту один восторг, один порыв.
Богун окинул ее всю восхищенным взглядом. Казалось, еще минуту он колебался, не решаясь заговорить, но было уже поздно.
— Ганно, я не хотел сюда ехать, я не мог сюда ехать, — заговорил он горячо и сильно, — для спасения Богдана, для спасения всего козачества надо было ехать — и я прискакал, но теперь уже не могу молчать! Что мне делать, Ганно, не придумаю, не знаю: приворожила ты до смерти меня!
Ганна вдруг вся побледнела и словно съежилась, голова ее опустилась низко, и, закрывши руками лицо, она проговорила тихо:
— Не надо, не надо... не говори!
Но Богун уже не слыхал ее слов.
— Три года не видел я тебя, Ганно, а не проходило и дня, чтобы я забыл о тебе! Горилкою думал я затопить свое сердце, да что горилка! Не зальешь его и пекельною смолой! Куда я ни бросался, везде ты была со мной. Среди рева бури, среди грома сечи, в дыму и пожаре — везде твой образ был со, мною и не покидал меня ни на хвылыну, ни на миг! Что делать мне, Ганно, счастье мое? Люблю я тебя, кохаю, как божевильный, одну тебя, — одну на всем свете люблю!
Ганна стояла молча, еще ниже склонивши голову, не отымая рук от лица.
— Ты молчишь, Ганно! Так скажи ж мне хоть одно слово: чем я не люб тебе, за что ты не любишь меня? Да не сыщется никого в целом свете, чтоб кохал тебя так, как кохаю я! Слово скажи — на край света полечу для тебя, голову свою вот тут, не задумавшись, возле ног твоих положу! Скажи ж мне, Ганно, счастье, жизнь моя, что мне сделать, что придумать, чтоб полюбила ты меня?
— Боже мой, боже мой! — вырвалось тихо у Ганны, и Богун заметил, как ее плечи начали тихо вздрагивать.
— Что ж, если речи мои простые не по сердцу тебе, Ганно, прости меня, грубого козака, — опустил голову Богун, — не скажу я тебе больше ни слова: видно, такая уж моя доля, таков мой талан! Только не отымай у меня последней надежды: я могу ждать, я буду ждать, пока прокинется твое сердце, и с радостью порыну я отсюда на Запорожье, первым порвусь на врага, первым на смерть пойду, только бы думка эта была у меня!..
