Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

Выйдя с аптекарем из лазарета, Павел оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на весь этот ужас, и увидел, как в конце коридора в полумраке люди помоложе становятся в круг, берутся за руки и, покачиваясь, начинают танцевать коло.

До его ушей донесся частый топоток.

Если в Темишваре его земляки, отплясывая коло, вертелись волчком, то эти люди нагибались, словно тащили камни.

Топот становился все громче.

Когда он шел к экипажу, ему мерещилось, будто глухие удары их ног уже отдаются по всему лазарету, бегут по воде, пробиваются сквозь спустившиеся после захода солнца сумерки, разносятся эхом по земле и по небу до самой Вены.

Исакович был вторично принят графом Кейзерлингом в полдень 21 июня по православному календарю, или 3 августа по новому.

Его снова провели, так по крайней мере ему представлялось, сквозь зеркала, сквозь мраморные ниши, мимо канделябров и висящих на стенах гобеленов.

Пока разодетый и надушенный Исакович ждал перед дверью графа, возле него, статного серба с благородной осанкой, собрались конференц-секретарь Волков с несколькими гостями; все они от души смеялись над тем, что капитан Исакович не знает, как зовут стоящих в приемной Кейзерлинга голых богинь и не имеет даже понятия о том, кто такая Психея.

Гостями русского посольства в то лето были два великосветских санкт-петербургских льва — некий господин Левашов{56} и господин Алексей Семенович Мусин-Пушкин{57}, по словам Волкова, человек близорукий и весьма богатый, но конфузливый с женщинами.

Левашов приехал в Вену из Англии, Мусин-Пушкин — из Парижа.

Оба были в париках.

Узнав, что Павел даже не слыхал об Апулее, они сочли его каким-то монстром, чем-то вроде уроженца американских прерий. Левашов рассмеялся ему прямо в лицо.

Хорош русский брат!

Перед тем как войти к послу, Волков еще раз предупредил Павла, что дело с черногорцами закончено, точка поставлена и возвращаться к нему — значит только попусту тратить слова. К тому же кто-то уже сообщил о нем венецианцам. И Кейзерлинг очень сердит из-за того, что венецианскому послу все стало известно.

Так что пусть капитан прежде думает, а уж потом говорит.

Конференц-секретарь добавил еще, что ему лично кажется, будто Исакович в составленном для посла и переданном через барона Аша рапорте слишком уж расхваливает владыку Василия. Он, Волков, считает своим долгом предупредить его, что граф на сей счет иного мнения.

Исакович в ответ на это рявкнул:

— Я такого мнения, а вы как хотите! («Ich so. Ihro Hochwohlgeboren wie Sie wollen!»[69])

Чтобы понять немецкий язык капитана Исаковича, Волкову каждый раз требовалось какое-то время. Уловив смысл его слов, он подумал: «Этот сербский офицер сильно переменился».

Они просидели в приемной около часа, пока наконец лакей не провел их к послу.

У Исаковича не осталось и следа от прежнего восторга и почтения к Волкову. И тот удивленно на него поглядывал.

Кейзерлинг, как и в прошлый раз, стоял прислонившись к мраморному камину, в котором лежало несколько приготовленных для растопки поленьев. На его груди красовалось еще больше орденов, а через плечо свисала только что полученная от Марии Терезии лента. Накануне он был на аудиенции у императрицы.

Он надел новый, только что напудренный парик, новый версальский, бархатный, цвета красного вина, фрак и черные шелковые штаны, скрадывавшие непомерную толщину его ног. Одну руку он по привычке сунул за белый шелковый жилет, а другой, казалось, что-то искал в своем огромном, полу засученном рукаве. Он был в хорошем настроении и улыбался Исаковичу, пока тот почтительно ему кланялся.

Волков остановился в двух шагах позади Павла. С припухшим от жары лицом граф задумчиво минуты две или три смотрел на Исаковича глазами цвета морского песка.

Потом сказал, что прочел его доклад о состоянии лазарета. И с этим покончено. Может быть, только придется ему еще съездить в Черногорию. Судя по докладу, переданному ему бароном Ашем, прибавил посол, можно заключить, что капитан пишет, вернее говорит о владыке Василии слишком мягко (граф сказал: «Bischof Bazilio»). Всю историю с переселением черногорцев (граф сказал: «Exodus»[70]) этот чертов владыка придумал только для того, чтобы выманить в Санкт-Петербурге побольше денег. От русских офицеров получены сведения о том, что Черногория — бедная страна, что там — одни лишь голые скалы, а владыка разглагольствует о каких-то безбрежных и тучных нивах. Мало того, перед отъездом в Россию владыка Василий собрал черногорских сердаров (граф сказал: «Sirdaren»), наградил офицерскими чинами своих родичей и пообещал узаконить это в Москве, в то время как это — прерогатива русского посла в Вене. И наконец, капитан ничего не сообщил о том, что владыка придумал себе новый сан: «Смиренный пастырь славяносербского и черногорского народов» (Кейзерлинг прочел это на русском языке с трудом, по бумаге, которую вытащил из рукава). Потом посол сердито добавил, что владыка пообещал одному своему родичу звание губернатора, какового в Черногории никогда не существовало.

Умолкнув, Кейзерлинг обошел свой стол, уселся в кресло и принялся рыться в лежащих на столе бумагах. Исакович молчал.

Наконец граф поднял голову и ядовито спросил:

— Считаете ли вы нужным, капитан, добавить еще что-нибудь к своему донесению?

Тогда Исакович, заикаясь, попросил разрешения доложить в устной форме обо всем, что он слышал в лазарете, но толком, видимо, не сумел изложить.

Кейзерлинг заметил, что именно для этого он и пригласил капитана. Пусть расскажет все прямо, без обиняков: почему число едущих в Россию черногорцев так ничтожно, в то время как владыка уверяет, будто поднял всю Черногорию? Все ее население.

Говорят, будто это лишь первая партия, ответил Павел. По дороге ее остановили, и все застопорилось. Он, Исакович, полагает, что, если бы транспорт не задержали и черногорцы узнали бы, что Россия их принимает, весь народ повалил бы туда с радостью.

Кейзерлинг, обращаясь к Волкову, заметил, что немецкий язык капитана Исаковича ему не совсем понятен. Он, Кейзерлинг, хотел бы знать, откуда возник у владыки Василия план переселения в Россию? Ведь это фантасмагория, мистика! (Кейзерлинг сначала сказал: «Mystikers», а потом добавил: «mystificateur»[71].)

Павел не понял ни того, ни другого слова.

Затем, обращаясь главным образом к Волкову, Кейзерлинг сказал, что все это пахнет либо серьезной бедой, либо надувательством. После чего он спросил Павла, можно ли, в конце концов, верить, что владыка действительно хочет переселить в Россию весь черногорский народ? Почему капитан не отметил этого в своем докладе? На это Василия никто не уполномочивал.

Исакович сказал, что находящиеся в лазарете черногорцы поднялись с насиженных мест, отвечая на призыв, посланный им сорок лет тому назад русским царем. Когда надо было воевать с турками. Потому народ и верит Василию!

Кейзерлинг сердито зарычал и крикнул, что, мол, этому негодяю мало того, что он именовал себя митрополитом Черногорским, Скутарским и Приморским, теперь он именует себя и наместником сербского престола. Василий ко всему еще и poltron[72].

Исакович не понял последнего слова.

Однако, видя, что граф вне себя от бешенства, он виновато замолчал. Но когда Кейзерлинг надменно смерил его взглядом. Павел дерзко усмехнулся и пробормотал, словно в извинение, что он в духовных санах не разбирается, его дело — лошади да пистолеты, но поскольку и он и черногорцы выходцы из одного края, то ему, по крайней мере, известно, что владыка Черногории может считать себя и экзархом сербских королей и царей. Это точно. Более или менее точно. Впрочем, все это не так уж важно. Черногорцы надеются на владыку Василия. (Исакович сказал: «Hoffnung haben Ihro Gnaden!»)