Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Во дворе дома нас ждала простая крестьянская телега с запряженной в нее понурой рыжей лошадкой с белыми пятнами на морде: она была раздосадована тем, что ее на ночь глядя вывели из конюшни, где она наслаждалась двойной порцией запаренного ячменя, подозревая, что это угощение неспроста, но до последней минуты отказываясь этому верить. Манеры нашего проводника, надо сказать, поменялись вместе с одеждой, как будто он надевал их и снимал вместе с ней.
— А теперь, господа хорошие, — сообщил он нам нараспев, — вы сейчас тихохонько залезете в тележку и ляжете ей на самое дно, а я вас чуть закрою рогожкою, чтобы, не ровен час, не заметили вас те, кому не надо.
Мамарина, естественно, запротестовала, на что проводник с каким-то оскорбительным спокойствием объявил, что тогда он считает договоренность нашу расторгнутой по нашей вине, но готов в качестве компенсации разрешить нам остаться у него дома до утра, после чего сесть на поезд и отправиться обратно в Петроград. Викулин, мрачно на него посмотрев, отвел Мамарину в сторону и что-то зашептал ей на ухо. Проводник демонстративно глядел в сторону, поигрывая кнутовищем. Я объясняла Стейси, что сейчас мы будем играть в новую интересную игру: ляжем в тележку и притворимся, что спим. Собака вышла, потягиваясь, из дома и, еще раз нас оглядев, подошла поздороваться с лошадью. Мамарина объявила, что она согласна.
Кое-как мы улеглись, после чего проводник действительно укрыл нас с головой какими-то холстами, впрочем довольно чистыми. Багаж наш положили в ноги, за исключением пресловутой картины, которую Викулин не хотел отпускать от себя ни на секунду, так что уместил ее рядом с собой. Стейси лежала между мной и Мамариной тихо как мышка, лишь тихонько повторяя «ба-ка, ба-ка» — так поразила ее встреча с проводниковой собакой; впрочем, судя по отчетливому запаху, возможно, она сама тоже решила нас сопровождать. Наш провожатый влез на телегу, отчего она заметно покачнулась, и негромко свистнул. Лошадь пошла шагом, колеса заскрипели.
Такого рода путешествие должно располагать к задумчивости. Лежа на спине и наблюдая глубокое звездное небо, поневоле начнешь думать о чем-нибудь ему под стать: о Божьем величии, о тщете человеческих желаний, о судьбе России. Но если перед глазами вместо блистающей тьмы видно лишь переплетение грубых нитей, трудно настроиться на соответствующий лад. Та, кого я назначена была охранять, лежала теплым клубочком у меня под левой рукой: в эту минуту мне не нужно было ни беспокоиться о ней, ни следить, чтобы она не нанесла сама себе какого-нибудь ущерба; подобного рода мысли и заботы, не оставляющие меня в обычное время ни на секунду, как оказалось, занимали уж очень много места в моей бедной голове. Сейчас, когда я могла сосредоточиться на чем-то другом, я поняла, что ничего другого во мне просто нет — ни собственных чувств, ни собственных желаний; ничего, кроме моего единственного дела. Такую мономанию я встречала и среди людей, причем предмет их страсти, по крайней мере на мой взгляд, был более ничтожен и постыден, нежели, как в моем случае, судьба одной девочки: уж лучше служить небесной нянькой при чужом младенце, чем тратить свою единственную бесценную жизнь на ловлю рыбы, выращивание орхидей или коллекционирование спичечных этикеток. Но все равно это осознание внутренней, ничем не заполняемой пустоты меня как-то задело. Я стала придумывать, какого рода сравнением можно было это описать — мерещилось мне что-то вроде формы для отливки или подпорки для диковинного цветка — но кем была я, подпоркой или самим цветком? Погруженная в этот водоворот образов, я не заметила, как задремала — и проснулась, только когда телега остановилась.
— Можете вылезать, — негромко проговорил проводник, и я с удовольствием откинула надоевшую рогожу. Оказалось, что проснулась из нас четверых только я: и Стейси, и Мамарина с Викулиным продолжали спать, словно они всю жизнь провели в движущихся телегах. Шум ночного леса окружал нас: соловей, еще днем деликатно примеривавшийся у станции, был в каком-то экстатическом ударе, ему робко и немузыкально вторил дрозд, из соседней кроны раздавались кошачьи крики иволги — и все это вплеталось в могучий хор птиц, которых я не умела различить ни по голосу, ни по имени. Комары, не веря своему счастью, пронзительно жужжа, слетались к нам со всех сторон, по-сестрински сзывая друг друга на кровавый пир. Легкий шум ветерка, тяжелые вдохи лошади, какие-то гулкие звуки из-за деревьев — все это составило такую лавину впечатлений, что я даже не успела спросить у нашего вожатого, где мы, собственно, находимся.
За меня это сделал Викулин, тоже тем временем проснувшийся. С заметным усилием оторвав уже ненужную накладную бороду, он сел в телеге и осмотрелся вокруг: ночь была ясная, по-северному светлая настолько, что можно было бы читать; соединенное мерцание полной луны и ненадолго спрятавшегося солнца освещало небольшую поляну, окруженную густым лиственным лесом. Вероятно, недавно она была скошена: в воздухе сильно пахло свежим сеном, а в дальнем ее конце громоздился небольшой стожок.
— Где мы? — спросил Викулин хриплым от сна голосом.
Мамарина, тоже проснувшись, резко села и, пропищав «не смотрите на меня, Гавриил Степанович», потянулась за зеркальцем.
— Мы почти на месте, — негромко отвечал проводник, закуривая трубку. — Сейчас комариков отпугнем и пойдем с Божьей помощью.
От клубов пахучего табачного дыма комаров и вправду стало, кажется, поменьше.
