Д. Коштолани - Нерон
— Все вы, актеры, таковы, — улыбаясь, отвечала мать, — разубедить вас в чем-нибудь совершенно невозможно!
После ее ухода молодой человек еще несколько времени в глубокой задумчивости стоял на прежнем месте; наконец, оглянувшись в зеркало, он вздрогнул, отбросил от себя свиток с ролью Эдипа и стал одеваться. Уныние не помешало ему живописно драпировать свою тогу и надеть новую красную ленту на черные локоны.
Отправляясь к банкиру Дуилию, богатейшему из своих покровителей, юноша разбирал свое чувство к Лидии. «Когда я вспоминаю об этой девушке, — говорил он себе, — мною овладевают какие-то волшебные чары! Мне никогда не случалось испытывать ничего подобного, а между тем… Стоило ли на самом деле брать на себя глупую роль ради ничтожной рабыни?»
У Лидии, как смог он почувствовать, не было ни остроумия, как у жены адвоката, которою увлекся Парис в прошлом году, ни насмешливости прелестной Антонии, покинутой им всего месяца два назад, ни увлекательной живости и блеска, как у вдовы сенатора, бывшей любовницы молодого танцора. Эта огневая женщина была способна на всевозможные шалости и любила бродить по ночам вдоль римских улиц, переодетая мужчиной, под руку с Парисом в женском платье. Кроме того, ему принадлежала еще молодая египтянка, женщина высокой учености, основательно объяснявшая возлюбленному течение небесных светил. Лидия не обладала никакими достоинствами в этом роде. Но молодой человек сознавался, что ему нравится в ней, может быть, именно отсутствие подобных качеств.
Но насколько прочно было его влечение к бедной невольнице, он не задавался этим вопросом. Довольно того, что при одном воспоминании о ней молодой человек переносился в атмосферу нравственной чистоты, где ему становилось так легко и отрадно. В присутствии Лидии юноша чувствовал себя готовым веровать в добродетель и оставить прежний образ жизни с его вредными излишествами, мишурным блеском и забвением высшего человеческого долга.
«Да, вот где настоящий источник моего исцеления! — сказал он наконец самому себе. — Отравленный нечистыми лобзаниями знатных римлянок, я почерпну новую жизненную силу в любящем невинном сердце. Измученный светской суетой, униженный своим жалким триумфом публичного плясуна, ложью и лицемерием окружающих, я найду отраду в близости чистого существа и отрезвлюсь от томительного угара».
Эти размышления ободрили Париса, встревоженного предсказаниями матери, и он вполне оправился, подходя к дому банкира Дуилия. Юноша приказал невольнику доложить о своем приходе. Хозяин немедленно вышел в атриум навстречу гостю. Гладко выбритый, вежливый Дуилий напоминал своим лицом с выдающейся нижней челюстью старого павиана. Нетвердая походка еще сильнее увеличивала это сходство, и постороннему наблюдателю невольно приходило на ум, что злополучный банкир ходил бы на четвереньках, если бы не стеснялся чужого присутствия. После обычных дружеских приветствий, поцелуев и рукопожатий хозяин повел посетителя посмотреть новую статую Меркурия, недавно купленную Дуилием за десять тысяч сестерций, как самодовольно объяснил хвастливый старик. Парис похвалил произведение искусства, втайне думая о цели своего прихода. После того был осмотрен новый птичник, потом великолепная комната для купания, роскошная кровать, и юноша любовался всем виденным, между тем как банкир пространно говорил о стоимости каждой вещи, с притворным равнодушием отклоняя похвалы молодого человека.
— Тебе известно, как я люблю литературу, — сказал Дуилий, — в последнее время я значительно обогатил свою библиотеку. Наверное, ты найдешь, что роскошные переплеты вполне соответствуют содержанию гениальных произведений.
Юноше пришлось восхищаться и библиотекой, но так как он не мог при этом скрыть своей рассеянности, то хозяину дома показалось, будто Парис не одобряет его выбора, сомневаясь в литературных познаниях банкира. Приметив замешательство богача, актер нарочно помучил его, но наконец принялся так искренно расхваливать сокровища, собранные в его библиотеке, что Дуилий остался как нельзя более доволен своим гостем. Пользуясь благоприятной минутой, тот упомянул наконец о цели своего прихода.
Узнав, что молодой человек обращается к его щедрости, Дуилий нахмурился. Правда, минуту спустя, его черты снова сложились в приятную улыбку, но он почему-то стал рассеян и притворился непонимающим.
— Так… так… — механически повторял он, слушая гостя, и потом, точно опомнившись от забытья, торопливо спросил: — О чем собственно ты говорил сию минуту, Парне? Ах, да, о невольнице! За них запрашивают иногда крупные цены… Извини, пожалуйста: мне нужно на одну минуту заглянуть к себе в комнату. Кажется, я забыл запереть на ключ большой шкаф… Прошу тебя, обожди немного… я сейчас вернусь. Видишь ли, в этом шкафу у меня хранятся различные драгоценности, а на честность рабов полагаться нельзя!..
Говоря таким образом, старик нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Парис был слишком проницателен, чтобы не понять уловок банкира, недаром ему стоило такого труда снизойти до роли просителя перед старым скрягой. Он немедленно простился с хозяином, который все еще прикидывался рассеянным, но тем не менее очень вежливо проводил посетителя до дверей. Огорченный своей неудачей, недовольный собою, молодой человек вышел на улицу и нерешительно остановился, не зная, куда идти. Откуда взять девяносто тысяч сестерций? Бедный актер вполголоса повторял этот вопрос, мучивший его с самого утра. Парис живо представил горе Лидии, проданной в неволю какому-нибудь развратнику. Он слышал ее отчаянный вопль: «Спаси меня!» — видел перед собой молящие взоры беззащитного создания. Узнав о невозможности принадлежать Парису, она будет безутешно рыдать, цепляясь за его одежду… Хуже того, можно заранее предвидеть, что этот неопытный ребенок не перенесет удара и наложит на себя руки.
Погруженный в свои невеселые думы, юноша долго стоял среди многолюдной улицы, не обращая внимания на толчки и любопытные взгляды прохожих. Наконец знакомый голос вывел его из задумчивости. Перед ним стоял товарищ веселых пирушек, богатый повеса Лепид. Поздоровавшись с Парисом, он увлек его за собою, радуясь случаю похвастаться перед встречными своей дружбой со знаменитым танцором. Взяв приятеля под руку, Лепид принялся громко рассказывать ему городские новости, причем беспрестанно жестикулировал, ударяя Париса по плечу, и нарочно останавливался, желая обратить на себя внимание прохожих.
В другое время актер постарался бы вежливо отделаться от навязчивости Лепида, но теперь он терпеливо слушал его болтовню. Не выручит ли его из беды богатый товарищ? Парис подавил свое неудовольствие, выжидая удобной минуты высказать свою просьбу. «Где идет дело о жизни и свободе человеческого существа, там позволительны все средства», — мысленно ободрял он себя. Но только актер заикнулся, что Лепиду представляется прекрасный случай доказать свою дружбу, одолжив взаймы некоторую сумму денег, как сердечный пыл богатого франта начал заметно охлаждаться. Он охотно помог бы Парису, но у него было так много расходов в последнее время: покупка новых дорогих носилок, другие затраты. Кроме того, врачи предписали ехать купаться, что также потребует немало денег, между тем здоровье Лепида сильно пошатнулось: он страшно исхудал и чувствует себя нехорошо. Его речь лилась потоком, так что Парис не имел возможности вставить слово. Наконец приятель поспешил торопливо проститься с актером, уверяя, будто увидел на перекрестке знакомого, с которым ему необходимо немедленно переговорить.
Он посетил еще троих друзей. Все они были известные римские богачи, но один сказал, что он принял за правило никогда не давать денег в долг и охотнее подарит нуждающемуся сотню сестерций, чем одолжит взаймы тысячу, другой выдавал ссуды только под верное обеспечение, третий хотя обещал помочь, но едва Парис вышел из дома, как его догнал невольник с извинениями от имени хозяина, который крайне сожалел, что принужден взять обратно данное слово.
Униженный и расстроенный, Парис вернулся вечером домой. Он стал тревожно ходить из комнаты в комнату.
«Так вот что значит дружба, вот что значит покровительство!» — шептал он.
— Она должна быть моею! — громко произнес он.
Несмотря на сгустившиеся сумерки, Парис набросил на плечи тогу, чтобы выйти. Он был лихорадочно возбужден. Однако, выйдя за ворота, он не решался повернуть в узкие городские улицы. Неприятный шум, долетавший со стороны города, был ему невыносим. Перед глазами мелькали еще среди уличной давки хитрые лица жрецов, плутовские физиономии торговцев, нарумяненные щеки гетер, самодовольные мины юных франтов, и огорченный юноша с отвращением отвернулся от Марсова поля, от красовавшихся издали терм Нерона и пошел по направлению к так называемому «Садовому Холму», где раскинулись зеленые рощи фруктовых деревьев.
