Октавиан Стампас - Цитадель
— Что же вам сказал этот поэт пыточного ремесла?
— Он жаловался на вас.
— Чем же я ему не угодил, мессир? Слишком много работы? Мне почему-то казалось, что они любят свое дело.
— Людей Гнако угнетает не количество работы, а количество бесполезной работы, не приносящей результата. Несмотря на все их усилия, а они, по словам Гнако, стараются как никогда, им не удается вытянуть ни одного путного слова. Этот детина не мастер говорить, но как я понял, происходящее задевает их профессиональные чувства.
Де Труа помотал головой.
— Вам не кажется, мессир, что наш разговор подошел на опасное расстояние к той грани за которой начинается безумие?
— Сказать честно, сударь, это чувство у меня появилось еще во время первого нашего разговора, когда де Бриссон привез вас из Тофета.
— Я немного не о том, мессир. Я хотел сказать, что вряд ли нам должно быть стыдно за то, что мы не заботимся о душевном состоянии палачей и костоломов.
Граф де Ридфор привычным движением коснулся бороды.
— Пожалуй, я просто устал. Даже не отдавая себе в этом отчета я чего-то жду. Н-да, чтобы закончить, Гнако жаловался, что вы заставляете их работать похоронщиками.
— Чтобы максимально сузить круг людей, посвященных в наши тайны, пусть убийцы хоронят убитых.
Когда де Труа вышел из шатра великого магистра солнце уже садилось. Диск его казался неестественно красным, мимо шатров тамплиерской кавалерии, мимо временных коновязей возле которых топтались сотни жующих лошадей, продвигалась колонна наемной пьемонтской пехоты. Поднятая пыль оседала белыми попонами на крупах коней и полыхала в закатных лучах как предчувствие крови. Как будто томимые этим же предчувствием орали верблюды аскалонских маркитантов, пронзительно скрипели ступицы колес. Пробираясь меж повозками, пережидая, когда пройдут мимо пахнущие пылью, кожей и потом колонны, де Труа вдруг оказался нос к носу с телегою пыточного поезда, она медленно катилась проваливаясь на неровностях почвы, дробя сплошными дубовыми, колесами комки сухой глины, таща за собою шлейф негромкого унылого воя. Человека лежащего там внутри не пытали уже, он угасал как октябрьский день.
А не обезумел ли я в самом деле, спросил себя вдруг де Труа. Ведь нет ни единого, ни малейшего свидетельства и признака того, что уныло управляющий обыкновенною повозкой голубоглазый монах есть центр и мозг гигантского заговора, и, что он готовится в ближайшее время сделать самый главный шаг к его осуществлению.
Но тогда надо спросить, в чем больше безумия: посылать на пытку одного за другим ни в чем, кроме своей глупости не повинных людей, в надежде уловить в их истерзанном крике малейшее шевеление чудовищной, преступной мысли, или в том, чтобы забыть и разговор на башне замка Агумон, и разговор в хранилище Соломоновых драгоценностей, о непостижимом происшествии в госпитале св. Иоанна.
Люди делятся, в конечном счете, на тех кто способен воспринять истину, как бы омерзительна и противоестественна она ни была, и на тех, кто не может того сделать. Или не хочет, или боится. Даже граф де Ридфор, великий магистр ордена тамплиеров, подойдя вплотную к воротам истинного, высшего понимания, начал суетиться, прятаться за доводы здравого смысла, как будто методы практического разума применимы в тех сферах, где натянуты мировые струны. Лишь тот кто решится тронуть их несмотря ни на что, услышит музыку вечности.
Нет уж, подумал де Труа, провожая взглядом повозку полную затухающего воя, пусть безумие, пусть брезгливый испуг тех, думающих, что веруют, пусть иронические усмешки — защита образованных ничтожеств. Истинный путь лежит сквозь все это, а значит и поверх.
Через два дня католическое войско достигло долины возле Хиттина.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. НЕПРИЯТНАЯ ПРОГУЛКА
Рано утром, когда на пожухлой траве еще не высохла роса, а на дне «блюда» хиттинской долины еще лежал туман, король Иерусалимский вместе с многочисленной, откровенно невыспавшейся свитой, подъехал к шатру великого магистра. Гюи был в полном боевом облачении. В лучах восходящего солнца ярко сверкала серебряная отделка шлема и наплечник, второй был спрятан под плащом, рифленые толедские набедренники прочнее и удобнее которых не было в целом свете.
Граф де Ридфор, разбуженный шумом, вышел навстречу Его величеству. Рассмотрев как следует экипировку короля, он спросил не собирается ли тот прямо сейчас атаковать Саладина.
— Нет, — весело сказал Гюи, — пока нет. Я собираюсь, всего лишь, объехать позиции. Не хотите ли, граф, составить мне компанию?
Понятно, что от таких предложений не отказываются. После недолгих сборов де Ридфор тоже был в седле. И они поскакали по пологому склону вниз, туда, где поблескивала на солнце извилистая нитка ручья и возвышались над неподвижными волнами тумана крыши брошенной фермы.
По мнению Его величества именно оттуда было легче всего составить объективное представление о положении армии, ибо и католические и сарацинские порядки будут рассматриваемы под одним углом зрения.
Де Ридфор не став спорить по существу, заметил лишь, что прогулка в некоторой степени опасна. До вражеских позиций оттуда не более тысячи шагов.
— Вечно вы ворчите, граф, — пожурил его Гюи настолько королевским тоном, что де Ридфора передернуло. Лузиньян вырвался на свободу и теперь даже не хотел вспоминать об оковах своей бывшей зависимости. Он упивался монаршей ролью так, будто был коронован сегодня утром. Время, чтобы поставить его на место, было крайне неподходящее. Гюи это понимал и резвился как ребенок, знающий, что учителю запрещено его наказывать.
— Ну вот, взгляните, граф, — они уже были внизу и ехали вдоль ручья, огибая молодые миртовые деревья. Король показывал в сторону своего лагеря, де Ридфор с большим интересом посматривал в сторону вражеского. Он был уверен, что их уже увидели оттуда и вот-вот атакуют и не хотел пропустить начало этой атаки, чтобы спокойно ретироваться под защиту своих арбалетчиков высыпавших к передовым постам.
— У нас не менее одиннадцати тысяч всадников, — продолжал король, — не говорю уже о пехоте и оруженосцах. Внушительное зрелище, да?
— Меня несколько беспокоит, что Саладин имеет возможность делить его с нами.
— Однако же и мы, клянусь всеми казнями страшного суда, имеем в отношении сарацинских сил ту же возможность, — парировал король.
Миновали еще один изгиб ручья.
— Что вы скажете об их численности, де Ридфор?
— Думаю сабель у них побольше, чем у нас мечей, хотя и не намного. Что же касается копий, то не взялся бы подсчитать.
— Так много?
— Так неопределенно. И потом я не уверен, что Саладин показал нам все, что у него есть.
— При надлежащем руководстве, сотня рыцарей должна рассеять втрое большую толпу этих степняков.
— На мой взгляд, у султана больше горцев, чем степняков, да к тому же его мерхасов можно без натяжки приравнять к нашей тяжелой кавалерии.
— Да, да, — немного рассеяно сказал король и повернувшись сделал свите знак, чтобы она приотстала.
Некоторое время Гюи и де Ридфор ехали стремя в стремя по голому берегу, едва прикрытому сухой травой, в тишине нарушаемой только храпом коней, да трелями каких-то пичужек в роще за ручьем.
— Я ведь специально привез вас сюда, граф.
— Я уже начал догадываться.
— Почему вы не говорите мне, Ваше величество? — неожиданно спросил Гюи, де Ридфор так выразительно посмотрел на него, что тот смешался.
— Ну, ладно, пустое. Впрочем, именно об этом я хотел вести речь. Тут вот в чем дело, граф, меня все оставили.
— Что вы имеете в виду?.. — де Ридфор вовремя остановился и подчеркнуто не сказал «Ваше величество».
— То, что сказал, то и имею. Брат Гийом, скрашивавший мое шумное одиночество во дворце, куда-то исчез. Да, кстати, вы что с ним не в ладах? Ведь он мил. Ну, ладно, об этом после. Так вот, что я хочу сказать. Знаете, что мне казалось тогда в тронном зале, когда я объявил, что сам возглавлю армию? Я думал, что совершаю грандиозный переворот, клянусь спасением души, и все ангельские чины приглашаю в светлые свидетели.
— Не сказал бы, что я вас понимаю.
— Да, я много говорю. Как бы это точнее выразиться, захотелось мне стать королем, вот что.
— Уже им будучи?
— Не надо, граф, не стоит. Кто лучше вас мог знать о моем истинном положении. Да и потом, разве не такого рода ситуациями наполнена вся наша жизнь. Порою лишь женившись на предмете страсти, законно им овладев, начинаешь путь к сердцу предмета, к истинной взаимности.
— Вы философ, Ваше величество.
Гюи обиделся, пожевал тонкими губами. В тонких губах меньше чувственности, чем в пухлых и ярких, но они говорят о затаенной, сэкономленной страсти.
— Все-таки я закончу, — совсем другим, не напористым тоном, заговорил Гюи, — мне кажется, что овладев наконец троном и настоящей властью, я понял, что власть эту мне просто-напросто подсунули. Бросили как собаке кидают кость. Подложили, как подкладывают сыр в мышеловку.
