Бела Иллеш - Карпатская рапсодия
Спустя несколько дней, когда пришли первые известия о том, что белополяки бегут от Красной Армии, Гордон стал поучать и Пари.
— Мы должны сделать все, положительно все, для того чтобы поляки победили. А если поляки, несмотря на нашу помощь, не победят, мы опять-таки должны организовать дело так, чтобы большевики все же потерпели решающее поражение.
Пари был потрясен. Он моментально понял, что не только у него, но и у миссионеров была ставка на освобождение украинцев. Но Пари великолепно владел собой. Он сделал страшно глупое лицо. Это лицо убедило Гордона, что он может смело идти дальше. И Гордон продолжал поучать.
— Если нельзя победить большевиков, идя под польским знаменем, то надо уничтожить их под украинским, — сказал он.
— Я солдат, — ответил Пари. — Я приказываю и повинуюсь, когда этого требует мой долг. Политики я не понимаю.
— Очень правильно, генерал. Если не ошибаюсь, вы, кажется, родились в том же городе, что и Наполеон?
— И на той же улице!
— Кто знает, генерал, какая судьба ждет вас?
— Не знаю. Но мне известно, что я уже победил одну Красную Армию — венгерскую. И что еще одна Красная Армия стоит под ружьем…
— Верно, генерал.
Оба — Гордон и Пари — были очень довольны этим разговором. Гордон был уверен, что Пари сделает все, что от него потребуют, и ни о чем спрашивать не будет. А Пари был уверен, что ему удастся получить от миссионеров деньги, которые понадобятся ему для осуществления намеченных планов.
Пока Гордон занимался большой политикой, отец Браун был занят не менее важными делами. Миссионерскую работу он целиком передоверил своему секретарю, двуязычному Вихорлату. Но хотя Вихорлат не бездельничал да и говорить он умел, успеха он все же не добился. Возможно, происходило это потому, что со времени забастовки тот, кто переходил в новую веру, получал только Библию и полдюжины освященных пресвитерианским папой жевательных резинок. Во всяком случае, в Подкарпатском крае очень мало людей переходило в пресвитерианство.
Сам отец Браун занимался финансовыми делами. Он помог Ужгородскому коммерческому банку и Земледельческому банку Мано Кохута в получении довольно значительных — в условиях Подкарпатского края — займов. А так как в это же время пражские банки почему-то лишили кредитов Мункачский банк, который вследствие этого обанкротился, то банк Кохута открыл свой филиал в Мункаче. Земледельческий банк избрал в число членов правления Сабольча Кавашши, который во всем помогал очень занятому Кохуту. Банк Кохута вместе с Ужгородским банком основали акционерное общество под названием «Латорца». Председателем акционерного общества стал бывший киевский банкир, который жил в Мункаче в качестве эмигранта. Кроме финансистов Подкарпатского края, в правление входили еще двое из Галиции — банкир из Львова и адвокат из Стрыя, оба белоэмигранты. «Латорца» скупила права на покупку земель графа Шенборна, приехавшего из Америки спустя две недели после Жатковича.
Теперь и мой дядя Фердинанд Севелла, бывший уже в это время в Америке чем-то вроде кинокороля, вспомнил, что у него тоже имеется что-то общее с Лесистыми Карпатами. Когда он где-то прочел, что Вильсон от имени американского народа подарил чешскому народу кресло, в котором сидел на питтсбургском конгрессе Масарик, он, в свою очередь, купил какой-то стул, о котором можно было сказать, что на нем сидел Жаткович в прекрасные дни питтсбургского конгресса. Этот «исторического значения стул», который достался ему очень дешево, он подарил русинскому народу от имени американцев. Подарок повезла из Питтсбурга в Ужгород делегация из трех киноактеров за счет Фердинанда Севелла. В Ужгороде их приняли очень торжественно. Ходла собрал из деревень человек триста, которые должны были восхищаться подарком. Сам Жаткович тоже был в восторге. Он видел этот стул впервые. Он хорошо помнил, что на питтсбургском конгрессе дремал в кожаном кресле, это же был старинный дубовый стул с высокой спинкой. Но, видя, что стул нравится «народу», он с радостью приветствовал подарок.
В честь исторического значения стула, а также в честь американской делегации в гостинице «Корона» состоялся блестящий банкет. На банкете присутствовали все знаменитости Подкарпатского края, кроме двух крупных военных, Пари и Паркера, и двух миссионеров. После того как Красная Армия освободила Киев, солдатам было не до торжеств, у них было работы по горло. Паркер поехал в Братиславу, чтобы поторопить транспорты амуниции, Пари же отправился в Верецке, а оттуда, через границу, в деревню Лавочне, чтобы проверить, как идет передача и дальнейшая отправка предназначенного для поляков военного снаряжения. Французский генерал провел в Лавочне три дня. В Галиции же находились и оба миссионера, которые сопровождали прибывших на днях из Америки шестерых пресвитерианских миссионеров. Отец Браун лично представил миссионеров тем галицийским финансистам, которые принимали участие в основании «Латорцы».
Банкет удался на славу. После первого блюда Жаткович произнес горячую речь. По этому торжественному случаю глава государства надел черный костюм. Но так как он не носил подтяжек, его внимание все время отвлекали брюки, что немного мешало ему ораторствовать. Все же его слова были встречены бурными аплодисментами и громовыми криками «ура». Граф Шенборн произнес тост за Жатковича, вождя украинского народа. Графа Шенборна приветствовал, как сына русинской земли с европейской культурой, Каминский, а Каминского, как неустрашимого борца за свободу, — Кохут, который, с тех пор как потолстел и облысел, стал одеваться с юношеской элегантностью и говорить очень темпераментно. За Кохута — «рыцаря святого Георгия нашей хозяйственной жизни» — поднял бокал Кавашши. Один из американцев — кинокомик — поблагодарил присутствующих за теплый прием и предложил послать приветственные телеграммы Вильсону и Фердинанду Севелла. Тексты телеграмм составил Каминский.
Когда отец Гордон вернулся из Львова в Ужгород, по его предложению Жаткович послал очень энергичную ноту генералу Мардареску, требуя немедленно очистить восточную часть Подкарпатского края. Через несколько дней румыны начали эвакуацию.
Жаткович строго запретил кому бы то ни было въезд на освобожденную территорию без его разрешения. Этот запрет он мотивировал желанием спасти освобожденный народ от спекулянтов. Разрешение на въезд он давал только своим гвардейцам и некоторым из тех господ, которые его поддерживали и чествовали. Большая часть украинских офицеров была послана туда.
Руководство двадцать восьмой партии поручило мне немедленно поехать на запретную территорию. Кроме меня, подобное же поручение получили еще девять коммунистов, хорошо знавших этот район. Я должен был пробраться в Слатину и в Пемете. Что там нужно делать, в моих инструкциях сказано не было, это я должен был определить на месте сам. Но, во всяком случае, мне нужно было информировать тех, кто, по милости румынской цензуры, больше года не читал газет и не получал писем, обо всем, что происходит на белом свете, и о том, что готовится.
Обойти приказ Жатковича было нетрудно. До станции Кирайхаза мог свободно проехать каждый. В Кирайхазе жандармы проверяли, у кого имеется разрешение на дальнейший проезд. Зная это, я уже на последней остановке перед Кирайхазой пересел на паровоз, который вел один из наших мункачских товарищей. До ближайшей к Слатине станции паровоз шел с двумя кочегарами. Вторым кочегаром был я.
Было около полуночи, когда я слез с паровоза. До Слатины пришлось добираться пешком. К счастью, была очень темная ночь. Все же я не решился идти по шоссе, где легко мог встретить жандармские патрули, а пробирался к соленым копям лесными тропами, о которых еще не забыл со времени проведенных мною в Пемете лет.
Спустя три часа я пришел в Слатину. По кривым, узким, подымающимся в гору улицам шахтерской деревни ползли огромные светляки — это шахтеры с зажженными фонарями направлялись к шахте. С одним из них я заговорил:
— Не скажете ли вы мне, земляк, где можно видеть Белу Телкеша?
Он указал на одного из своих товарищей.
— Вы Бела Телкеш?
Телкеш приостановился и подозрительным взглядом ощупал меня с ног до головы. Я тоже внимательно оглядел шахтера, о котором знал только, что во время войны он был антимилитаристом. Что у него на сердце сейчас — пока узнать я не мог. Это был коренастый, плечистый человек. При слабом свете качающихся фонарей мне были видны только его большие усы и глубоко сидящие, немного раскосые глаза с пронизывающим взглядом.
— Кто вы такой и что вам от меня нужно? — спросил он резко.
— Кто я и что мне нужно, скажу потом. Я привез вам письмо из Ужгорода.
— Письмо? От кого?
— От одного бывшего слатинского шахтера, Илошваи.
