Гор Видал - Сотворение мира

— Я прошу прощения, что предварительно не омыл голову и руки, как проситель. Но я не знал, что окажусь в таком положении в этот страшный день.

Хотя голос старика срывался от волнения, Конфуций объявил, что убийство законного правителя — это публичное оскорбление небес и должно быть наказано.

Ответ Ай-гуна был величествен:

— Я разделяю ужас первого ши от убийства моего родственника и сделаю все возможное, чтобы отомстить. — Ай-гун выглядел прямо-таки разъяренным, насколько это может себе позволить человек без власти. — Я предлагаю вынести этот вопрос на совет Трех.

Конфуций отправился прямо к диктатору, который грубовато сказал ему, что в Лу никому нет дела до убийства в Ци. Конфуций не мог сдержать ярости, но и поделать ничего не мог.

В тот вечер в мой домик у литейных мастерских пришел Фань Чи. Пока девушки жарили рисовые лепешки — в те послевоенные дни мы жили бережливо, — Фань Чи сказал:

— После войны мы постоянно этого ждали.

— Убийства правителя?

Он кивнул:

— Цзянь-гун хотел восстановить власть Ай-гуна. Но, проиграв войну, он лишился поддержки наней. И с некоторой помощью извне они его убили.

— С помощью извне?

Я вдруг вспомнил слова диктатора о каких-то грядущих событиях. Фань Чи приложил к губам палец. Я жестом велел девушкам удалиться. Когда мы остались одни, Фань Чи поведал мне, что диктатор Кан сговорился с нанями в Ци убить правителя. Это объясняло, почему ему так не терпелось выяснить не только и не столько намерения и возможности Конфуция, а до какой степени на Жань Цю и Фань Чи повлияет несомненный гнев Учителя после убийства монарха и к тому же его близкого друга. Не без оснований Кан-нань постоянно опасался предательства. Определенно у него были причины держаться начеку. На протяжении своей жизни сам он из вассала сделался диктатором Лу, комендант собственного замка поднял мятеж, а правитель Ци вторгся в страну. Если в диктаторе накопилась подозрительность, кто упрекнет его?

— Я попытался успокоить Кан-наня, но не думаю, что он воспринимает меня всерьез, — сказал я.

— Мог и воспринять. Вы человек со стороны.

— И когда, вы думаете, я смог бы войти в круг своих?

Дни мои протекали не без приятности в этой прелестной, хотя и небезопасной стране, но часто меня удручало одиночество. До сих пор помню, каким чужим я почувствовал себя там одним осенним утром. Первая девушка хотела, чтобы я пораньше сходил на рынок и выбрал парочку дорогих фазанов. Помню холодный рассвет. Помню, что в воздухе еще носилась ночная мгла. Помню, что сам рынок был — да и остался до сих пор — охвачен непрекращающимся весельем. Всю ночь в город катят фургоны и повозки с товарами. Затем овощи тщательно сортируются — не по цене, а по цвету, размеру и красоте. В круглых трубах держат живую рыбу — и морскую, и пресноводную, а также осьминогов, креветок и крабов. Там можно купить и дорогие деликатесы: медвежьи лапы, студенистые птичьи гнезда, акульи плавники, павлиньи печенки, яйца, пролежавшие в земле со времен Желтого Императора.

Как только над рынком, разгоняя туман, встает солнце, купля-продажа сразу достигает пика интенсивности. Зрелище восхитительное, и я обычно с удовольствием окунался в него. Но в то утро, стоя перед рядом плетеных клеток с фазанами, я был вдруг оглушен одиночеством. Никогда не чувствовал я себя в такой дали от настоящего мира. Стоял, окруженный людьми чуждой расы, язык которой едва понимал, чья культура была столь далека от всего, что я когда-либо знал! Будь где-нибудь в самом деле дом праотцов или царство Аида, я уверен: человек чувствовал бы себя там примерно как я, когда глядел сквозь слезы на фазанов. Мне вспомнилась строка из Гомера, где тень Ахилла скорбит о прежней жизни в мире под солнцем, которого больше никогда не увидит. В тот миг я бы предпочел быть пастухом на холмах вблизи Суз, а не Сыном Неба. Хотя такие минуты слабости случались нечасто, от этого они не становились менее мучительными. Мне по-прежнему иногда снится, что я стою на рынке в окружении желтокожих людей, а когда пытаюсь убежать, путь мне преграждают клетки с фазанами.

Фань Чи утешал меня:

— Мы поедем вместе. Скоро. Диктатору нравится эта мысль. И он должен помочь. И потом, я нашел маршрут, который, наверное, и есть древний шелковый путь в Индию. Мы могли бы выехать хоть завтра, да вот только…

— Нет денег?

Фань Чи кивнул:

— Все хуже, чем вы думаете. Казна Цзи почти пуста. Сокровищница правителя всегда пуста.

— А семейства Мэн и Шу?

— Они тоже страдают. В прошлом году был неурожай. Война стоила разорительно много, а не выиграли мы почти ничего, кроме Лана, беднейшего города в Ци.

— Вы говорили, что здесь нет банкиров, но наверняка есть богатые купцы, которые охотно одолжат казне денег.

— Нет. Наши богачи прикидываются бедными. В итоге никто не дает взаймы, потому что… Да, жизнь здесь переменчива.

«Не более переменчива, чем где-либо еще», — подумал я.

В действительности же долгие периоды относительного мира и стабильности в Вавилоне и даже в Магадхе сделали возможным существование сложных банковских расчетов. Но Срединное Царство слишком разобщено, и вряд ли там может возникнуть хоть какая-нибудь развитая система займов и кредитов.

— Завтра, — сказал Фань Чи, — Кан-нань собирается ввести новые налоги. — На столе перед ним стояло Блюдо Четырех Времен Года, на приготовление которого мои девушки потратили четыре дня и после которого еще четыре дня остаются воспоминания и привкус во рту, но мой друг был несчастен. — Их должен будет платить каждый. Без исключения. Это единственный способ собрать с богатых деньги.

— И разорить остальных.

Я встревожился. Всего несколькими месяцами раньше, к ужасу горожан, был собран военный налог, и уже тогда Конфуций предупреждал правительство, что налог чрезмерен.

— Более того, — говорил он, — взимая так много на государственные нужды, вы снижаете возможность каждого создавать новые богатства. Даже бандит в лесу никогда не обирает караван больше, чем на две трети. В конце концов, в интересах бандита, чтобы купцы процветали и чтобы всегда было кого грабить.

Я спросил Фань Чи, посоветовались ли с Конфуцием.

— Нет. Кан-нань не желает выслушивать поучений. Жань Цю собирается вывесить ставки налогов на стене Долгой Сокровищницы, а потом с солдатами пойдет от дома к дому, собирая, что сможет.

— Надеюсь, диктатор понимает, что делает.

— Он понимает, что нужно делать.

Фань Чи совсем не радовался этому. Кроме общественных волнений, вызванных новыми налогами, все правительство беспокоила и реакция Конфуция. Я всегда удивлялся, с каким трепетом все относились к мнению не имеющего никакой власти старика. Хотя ни один правитель не давал ему желанной должности и не прислушивался к его политическим и религиозным советам, все государственные деятели хотели его одобрения. Я до сих пор не пойму, как какой-то ученый, не имея ни власти, ни богатства, смог занять подобное положение. Несомненно, пока никто не видел, небеса дали ему свое поручительство.

В день, когда закон о новых налогах входил в силу, я был у Конфуция. Перед ним полукругом расположилась дюжина учеников, а сам он сидел, прислонившись к деревянному столбу, подпирающему потолок. Казалось, старика беспокоила спина, и он то одной, то другой лопаткой прижимался к жесткому дереву. Никто не вспоминал о последнем повышении налогов. Мнение Конфуция всем было хорошо известно. Вместо этого мы говорили — под настроение — о похоронах и трауре, об умерших и долге перед ними. Слева от Учителя сидел Цзы-лу, справа — Янь Хуэй. В другой части дома умирал сын Конфуция. Смерть витала в воздухе.

— Определенно, — сказал Учитель, — никто не может быть слишком пунктуален, когда наступает траур. Мы обязаны отдать долг памяти об умершем. Я даже склоняюсь к древнему правилу, что человек, утром на похоронах оплакавший умершего, не должен подавать голоса во время ночных песнопений.

Хотя все согласились, что при выполнении похоронного обряда пунктуальность не может быть чрезмерной — например, нельзя совершать жертвоприношение, поев чеснока или выпив вина, — собравшиеся не пришли к единому мнению, как долго следует скорбеть о родителе, а как долго о ребенке, друге, жене.

Один молодой ученик сказал:

— Я убежден, что годовой траур по отцу вполне достаточен, но Учитель настаивает на трех годах.

— Я ни на чем не настаиваю, мой маленький. Я просто придерживаюсь обычая.

Хотя Конфуций был, как всегда, мягок, я заметил, что время от времени он бросает беспокойные взгляды на Янь Хуэя.

— Но разве обычай не требует отложить все дела во время траура по отцу?

— Обычай таков.

— Однако, Учитель, если благородный муж в течение трех лет не будет выполнять религиозных обрядов, обряды эти придут в упадок. Если он не будет заниматься музыкой, то утратит свое искусство. Если не будет возделывать поля — не получит урожая. Если не будет добывать огонь трением — он не сможет разжечь огонь, когда старый погаснет. Определенно года без этих необходимых дел более чем достаточно.