Юрий Давыдов - Бестселлер
Ну, что ж, пущай. Кого ты нынче этим напугаешь, кроме евреев. И посему изобличенья мирового сговора жидовства, все вихри-завихрения борьбы с ним включаются в Национальную Идею. Прекрасно! Но нечто есть, что огорчает, а то и возмущает. Я киллеров страшусь, да истина дороже. Такое, значит, дело.
Недавно стало слышно, что внуки Алексея Н. Толстого получат за собранье сочинений деда кругленькую сумму. Слупили по суду. За внуков рад. Однако и злорадствую. Возмездие настигло «Терру», издательство, известное жестокосердным жмотством; как, впрочем, и другие. К чему клоню? Пусть будет стыдно возрождающим Россию, нажившимся на «Протоколах». Представьте: потомкам ни копейки!!! Ни Петра Рачковского потомкам. Ни Матвея Васильича, который Головинский. Ни даже Нилуса. Сказать мне могут: не нашли. Эй, не виляйте! Вы, судари, их не искали. Неблагодарные! Все одеяло на себя, своя рубаха ближе к телу, карман застегнут змейкой-молнией. Потомки лиц, мною указанных, они, я полагаю, не ходят по свету с протянутой рукой. Но память дедов не чуждается и материального вознагражденья внукам. Историк-обскурант как благородный человек, кормящийся от алтаря, наверняка на сей счет заикался. Дудки! В газетах я читал о внуках графа Алексея Н. Толстого, и шабаш.
А дети созидателей «сионских мудрецов», они ведь жили-были. Рачковский-младший, говорил мне Бурцев, примыкал к нацистам. Сын Нилуса… Не от жены, а от кузины, что меня нисколько не шокирует… Так вот, Сергей Сергеич Нилус, достигнув зрелых лет, жил в Польше, жил в Германии, имел сношенья по еврейской части с г-ном Розенбергом, Адольфа Гитлера он называл «мой фюрер», надеялся вернуться к нам с мечом тевтонским, но славян не трогать, а всех жидов пустить под корень. Бывает яблочку от яблони далече откатиться, не так ли? Ведь Нилус-старший в злоумышлениях и кознях винил отнюдь не весь народ еврейский.
Жаль, тетя Песя, торговка на городском валу, где бронзовели пушечки времен Полтавы, не ведала об этом. Бьюсь об заклад, она бы гоя мороженым бесплатно угощала за снисхождение к простолюдинам-иудеям. Но тетя Песя ничего не знала, зато не забывала насильников-петлюровцев. И гой-великоросс, такой он видный из себя, как генерал, гой этот мимо проходил, слегка косясь на тети Песиных клиентов, в числе которых мельтешил ваш автор.
* * *Озябнув плотью на Десне, душою потеплев на Жиздре, писатель Нилус домой-то возвращался не полями. Малиновый татарник не демонстрировал ему энергию и силу жизни. И потому Сергею Александрычу, в отличие от автора «Хаджи-Мурата», не вспомнились кавказские истории, хотя он тоже некогда служил средь соплеменных гор. Не военным, нет, судейским, как выпускник юрфака. Но о туземцах не писал художественно. А уж когда Антихрист родиной владеет, гибнет и татарник. Энергия и сила покинули Сергея Александровича. Он поравнялся с вязом, расщепленным грозою, и ощутил, бедняга, колотье и жжение в груди.
Не мог он конформистом быть, как многие. И понимал, что рукопись горит. А посему архив свой с помощью жены через германское посольство в г. Москве он сплавил потихоньку заграницу, племяннице. Леночка Карцова живала с ними в Оптиной, а много позже – в Ницце, на вилле Катарина.
Как и супруга Нилуса, в девичестве Озерова, происходила Леночка из дипломатической фамилии. Я мог бы справку навести… Одного из этого семейства знавал ваш автор. Заведовал тот прозой в почтеннейшем журнале, а эту Леночку видали в Ницце еще в тридцатых. Я мог бы справку навести, да номер телефона не сыщу, да и не знаю, жив ли милейший Николай Пантелеймоныч. Да, наши годы, годы… Моложе Нилус, а поглядите, как одышлив, грузен… Он брел домой… Тополя с печальным шумом обнажались. Еще, конечно, не ноябрь, но с нас довольно Октября. И потому-то послезавтра так безнадежен будет ропот привокзальных-пирамидальных.
Но у Дидоренко в конторе еще не объявили гр. Нилусу о выдворении из областного города Чернигова и поселении на сто первом км от г. Москвы. Прием в конторе тов. Дидоренко назначен в такой-то час, ноль-ноль минут. Ну, значит, есть нам время посидеть в кругу семьи.
Не говорите: «Menage a trois», семья втроем есть дружное сожительство законнейших супругов и держателя большого кошелька, их содержащего и в холе, и в довольстве. Но это, господа, трюизм. А в доме на пригорке, где приютили Нилусов отжившие свой век граф и графиня К., там трогательно-уникальный тройственный союз: супругов и мужниной кузины, одновременно и родительницы Нилусова сына. Втроем они ходили к обедне и в монастырь и отправлялись в недальнюю Подусовку, что называется, на лоно. В черниговских пейзажах Нилус не усматривал ни мягкой южной ласки, ни сурового величия Севера, но все ж пейзажи эти будили в нем акварелиста.
Ну нет, всезнайки, меня вы с толку не собьете. Наш Нилус был любителем-художником. Профессионалом, ваша правда, был П.А. Нилус. Он с Буниным дружил. В сохранности их переписка. Ни много и ни мало – сто семьдесят автографов. В охапку шапку, и бегите-ка в архив. А чтобы обозреть холсты, вам надо покупать транзитные билеты на курьерский и каталоги художественных галерей: московской и тверской, ярославской и николаевской, также и коллекций Тюляева, Цветкова… Каков ваш автор, а? И чтоб добить всезнаек, гораздых на придирки, он сообщает. В отличие от Нилуса С.А., прозаика, оставшегося страдать под гнетом еврейско-большевистского режима, художник П.А. Нилус стреканул во Францию. В Париже не оставлял его своим вниманьем Комитет. Да, Комитет. Но – помощи. Кому? А русским эмигрантам: писателям, ученым, живописцам. Как хорошо-то, братцы, хорошо. Вот вечер в зале… как бишь гостиницу?.. Ага, «Лютеция». Какие имена, все в благородных отблесках Серебряного века! Куприн и Зайцев, Цветаева и Ходасевич, Берберова и Теффи! А вот и Бунин, вот и Нилус, не наш, а тот, который П.А. Нилус. Вы слышите: «Гарсон!», на столиках свеча, стихи читают, и табачок в достатке, не надо экономить, как экономил наш курильщик с гимназических годов. Как хорошо-то, братцы, хорошо проникнуться и ностальгией.
Она, однако, не витала под крышей дома на пригорке, где жила семья втроем. Покорность обстоятельствам? Конечно. Но без изнуряющего озлобления, без слез в жилетку и с некоторым юмором над собственной беспомощностью. Несение креста не пресеклось со смертью Сергея Александровича. Досталось вдовам в краях, забытых Богом. Но эдак говорим мы с вами. Старухи верили: нет ничего, что позабыл бы Бог. Так было и в междуречье Колы и Туломы. На побережье мурма’нском: ударение на «а» по-флотски, по-североморски, запало смолоду. Есть там и холм, поросший лесом. На вас бы он тоску навел. Но ссыльные старухи улыбались и нелогично вспоминали: любил покойный пухлого поэта. Да и пришамкивали в лад Апухтина: «Когда же топора впервые звук рождался, / Весь лес заговорил, затопал, засмеялся, / Как бы от тысячи невидимых шагов».
Но вскоре, знаете ль, старушки ссыльные примолкли. Лес не смеялся, лес стонал, летели щепки, стучали топоры каналармейцев… Апухтин пел возникновенье Оптиной обители, а камер-фрейлина и бывшая владелица земли смиренно-жалостливо наблюдали возникновение социализма.
Ваш автор – неженка и маменькин сынок, ему претят делянки, где надобно рубить-пилить и вывозить, вытягивая жилы. То ль дело милый мой Чернигов. Вот дом, дом на пригорке. Семья втроем там слышит шепот в комнатах-тихонях: «Кот поет, глаза прищуря; / Дремлет мальчик на ковре. / На дворе играет буря. / Ветер свищет на дворе…». Помолчат, помедлят, и снова этот шепот и ласковый, и томно-грустный: «Не ворчи, мой кот-мурлыка, / В неподвижном полусне: / Без тебя темно и дико / В нашей стороне».
Темно и дико вдруг стало в доме на пригорке, когда в приемной органов, в конторе тов. Дидоренко, было объявлено о выдворении-перемещении гр. Нилуса.
* * *А я в Чернигове зазимовал. Папа с мамой решали сложные проблемы своих московско-петербургских отношений. Меня приткнули к тете Мусе, фельдшерице в известной городу психушке Розенеля.
Отмечу кстати, тетя Муся и вдова «загадочного» Нилуса имели сходство: они напоминали бабочек-капустниц. Елена Александровна бралась за все – и нянькой нанималась, и домашнею учительницей. Мне она долбила немецкие вокабулы. Приносила картинку из старого журнала, и я, произнеся скучливо: «Das ist mein Zimmer», перечислял предметы интерьера. Так дважды на неделе. Надоедало. Но все ж не так, как школьный наш восторг: ташинен – турбинен; тракторен – таторен.
То было эхо выступлений Сталина. Господи, ну, ничего, решительно ничего в России царской не было. Зато теперь, вредителям назло и вопреки двурушникам… Как нам не чествовать рабочий класс, большевиков, чекистов? В железных батальонах с мерной поступью был и тов. Дидоренко.
До Октября – как в песне: «Он был шахтер, простой рабочий, служил в донецких рудниках». А после Октября, по мненью Нилуса, служил без удержу Антихристу. Враки! Я, юный пионер, а стало быть, воинственный безбожник, я мифы отвергал, а опиум не принимал. По мне, чекист Дидоренко был закален, как сталь. И что отрадно? Он продолжал закалку на городском катке. Тому я самовидец.
