Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Василько подумал, отчего христиане были так непростительно легкомысленны к тем знамениям, которые стали посещать их в последнее время? То аж целую седмицу ярко светила на ночном небе хвостатая звезда; то встала на земле лютая засуха и горели леса, болота, и сотворилась мгла, и птицы падали на лету мертвыми; то наваливался мор, который был так свиреп, что иные города делались пустыми; то беспрерывно шли дожди и жито гнило на корню; то рыбаки вытащили из воды страшного и неведомого урода; то изыдет из реки огромный змей и давай пожирать людей и животину. Все это происходило на веку Василька с пугающей частотой и удивительным постоянством, будто там, на небеси, упрямо предупреждали христиан о скором всеобщем несчастии и призывали образумиться, поостеречься да подумать о себе крепко-накрепко. И сейчас Василько изумлялся, как же это он ранее не связал Божьи предостережения с ожидаемым татарским нашествием.
«Хотя и сказывают на Маковице попы, что Господь наказал христиан за грехи татарами, а все же не так уж он грозен. Ведь не одно лето хотел своими знамениями показать людям, как нелепо и неправедно они живут. И только видя многие грехи тяжкие, досадуя на человеческое неисправление и слабоумие, порешил-таки покарать Русскую землю», – думал Василько.
Это открытие так потрясло его, что захотелось поделиться им с чернецом. Он осмотрелся, пытаясь увидеть Федора среди редкой цепочки крестьян, стерегших прясло, и не приметил его плотной фигуры и островерхого клобука. Видно, в стрельне сидит или греется внизу, у костра.
Сегодня чернец удивил Василька. Он погнал Федора в стрельню и наказал стрелять оттуда. Федор взмолился, забормотал об обете, который дал Господу после своего чудесного спасения, и сказал, что лучше будет поднимать каменья на прясло. Весь день носил чернец каменья, стрелам не кланялся, на татар косо поглядывал и что-то бубнил про себя. За время осадного сидения чернец как-то отдалился от Василька, который на него крепко надеялся. И что удивляло: Федор и не пытался выказать ратного умения. «Лжу творил, – мыслил сейчас Василько, – и о том, что володетелем был, и о Калке, и о видении своем, и Бориса да Глеба тоже приплел. Откуда на моем подворье святым быть? Верно про него Дрон молвит…»
Василько помрачнел. Оживление, навеянное размышлениями, сменилось гнетущими мыслями о будущем дне и беспокойством о том, все ли им сделано, чтобы не пустить татарина на прясло. То, что он уберег крестьян от стрел, было пригоже, и то, что он разбил свой мизинный полк на половинки, дабы одна стерегла прясло, а другая – отдыхала и чтобы переменялись они, – было тоже хорошо. Остальное же мнилось худым. Удручало, что на прясле не было заборал, погорели они красным летом. И стояла на мосту Василькова рать, стрелами посыпаемая, ветром обдуваемая, снегом заметаемая. Сделали наспех неширокий замет, который прикрепили над внешним краем стены, будто немного полегчало на душе Василька. Если ранее у крестьян грудь была открыта татарским стрелам, то сейчас лишь плечи и голова. Но все же мучило ощущение ненадежности его прясла, и потому он чувствовал себя виноватым перед москвичами и крестьянами. Ведь если бы не бегал по улочкам московским, не сидел на хмельном подворье Федора, то наверняка попригоже подготовил прясло к приступу.
Да и припозднились в осаду сесть. Первую кремлевскую ноченьку не о татарах думали, а о том, куда бы голову приложить; затем пока у Тайницкой разместились, пока разобрались, что к чему, день прошел. А на следующий день крестный ход учинили… И Филипп, воевода собачий, не преминул напакостить. «Тому Филиппу не воеводствовать, а малых чад нянчить, – раздраженно подумал Василько. – Говорил же ему: надо жечь посад. Заупрямился, упрекать стал, что так Кремль спалить можно. Теперь татары смотрят на посад и веселятся, как же, из клетей, хором и тынов сколько переметов да самострелов сделать можно».
Василько с тоской посмотрел на Подол. Подворья Подола, вызывавшие еще вчера пресветлые воспоминания и содрогание душевное, теперь настораживали застывшей, угрюмой пустотой. Они будто пообиделись за то, что их побросали, и мстительно помышляли сейчас, как бы передаться пришельцам и сотворить зло бывшим хозяевам.
Даже вид родного гнезда, которое, скрытое церквушкой, едва просматривалось, не вызывало у Василька никаких чувств, кроме мысли, что так и не нашел время, чтобы повидать родных. И они тоже не пожелали встретиться с ним. Верно, до них дошла весть о его посрамлении, и они, застыдившись, решили навеки забыть о нем.
Глава 52
Василько услышал, что к нему обратился Ананий. Он разгневался, потому что отрок подошел незаметно и оторвал от глубокого раздумья, потому что был человеком Филиппа и наверняка следил за ним.
– Что тебе надобно? – спросил он так громко и грубо, что стоявшие на прясле крестьяне оборотились в его сторону.
Ананий пошатнулся. Его лицо было почти не видно в темноте, но по тому, как оно застыло, как невнятно и сбивчиво заговорил отрок, Василько понял, что напугал. Ему стало неловко и жалко Анания.
– Говори громче, не слышно! – доброжелательно сказал он, показывая руками на уши и кивая головой в сторону реки.
– Внизу… шатание учинилось! Крестьяне творят негожие речи, – взволнованно поведал Ананий.
«Только мне этого не хватало. И здесь учудили, крамольники. Это Дрон да поп воду мутят», – затосковал Василько.
Он наказал Ананию быть неотлучно на прясле. Напоследок слегка ударил по шлему Анания, давая понять отроку, что не гневается на него и скоро утихомирит крестьян.
Размышляя о причине волнения своих людей, Василько находил, что оно могло произойти от холодного и тесного сидения. После прихода татар, когда сидеть в подошвенном мосту стрельни было никак не можно (именно там была поражена стрелой женка), старики, чада и женки набились в сторожевую избу и мучились в ней от тесноты, духоты и дымной горечи. Василько краем уха слышал, что уже заболели малые чада.
Едва он сошел с лестницы, как заметил направлявшуюся в его сторону толпу крестьян. Впереди размашистым шагом шел Дрон, за ним едва поспевал, семеня, Карп. В середине толпы Василько приметил клобук чернеца.
– Господине! Господине! – оповестил крестьян Карп, увидев Василька. Крестьяне остановились. Оказавшийся впереди толпы Карп поспешно забежал за спину Дрона.
– Зачем бродите скопом без нужды? Али думаете, что завтра татарин даст вам бездельничать? – упрекнул Василько. Он умышленно первым заговорил, чтобы огорошить крестьян. Пока они будут оправдываться, запал-то у них поиссякнет.
– Как здесь сомкнешь очи, когда старики, жены и дети наши в нужде пребывают. Ты бы, господине, помыслил о сиротах своих! – рассудительно молвил Дрон.
Васильку было по душе, что в голосе старосты не было злобы и обиды, что не требовал Дрон, а просил. Он задумчиво наклонил голову и обратился в слух, показывая, что разделяет печали крестьян, которые, как стрелы, сыпались на него с трех сторон:
– Совсем измаялись!.. Да что нам татары, коли наши чада терпят такие муки!.. Уже женку расстреляли!.. Лепшие и сильные попрятались по своим подворьям и греются у печи!.. Смилуйся, господине, пожалей сирот своих горемычных!.. Вон, двор купца Тарокана совсем пуст!..
Среди голосов крестьян все настойчивей прорывались выкрики женок. Если в словах мужей еще слышалось почтение, то женки говорили дерзко и требовательно. Как водится, подскочила Аглая и пошла так причитать и голосить, что даже заглушила шум татарского стана.
– Сани наши у ворот без догляда стоят – уже покражи были, а у Копыты коня свели! – не преминул сообщить Дрон.
– Вчера… после прихода татар, – сокрушенно пояснил невесть откуда выскочивший перед Васильком Копыто.
Василько кинул продолжительный взгляд на подворье Тарокана. Мрачные мысли лезли в голову: «Тронешь купца – Филипп тотчас голову снесет».
Он посмотрел туда, где между сторожевой избой и городской стеной лежала застреленная молодица. Зарево костра красило ее вытянутое, наполовину покрытое рогожей тело. Василька удивило, что женка лежала в одной сорочке, и неприятно поразило, как пугающе назойливо смотрелись ее оголенные, чуть раздвинутые ступни. Старая мать уже не причитала над дочерью, не бросалась с распростертыми руками ей на грудь, а сидела, сгорбившись, так неестественно неподвижно, что казалось, она за тяжкой кручиной не заметила, как замерзла.
– Как бы не быть беде: осерчали крестьяне, – пробубнил над ухом Дрон.
– От стужи и тесноты вконец притомились! – голосила Аглая.
– Пожалей христиан, измаялись они, – услышал Василько голос чернеца. Его просьба развеяла последние сомнения.
– Пошли! – решительно сказал Василько.
Вот он, наглухо огороженный двор Тарокана. Крепок и высок его тын, заперты ворота. По тому, как намело подле них сугробов, видно: давно не открывали их массивные створы. Осада не для всех злая мачеха – кто нужду терпит, видит горе, грудь татарским стрелам подставляет, а кто притих за дубовым частоколом и дрожит, забившись в дальний угол теплой горницы, жрет и пьет без меры, дабы не обезуметь от страха, а затем, осатаневший от такого сидения, опухший и опротивевший сам себе до ненависти, укладывается почивать на мягкие постели.
