Элиза Ожешко - Гибель Иудеи
После этих слов старик скрылся.
— А ты не спросил у стражи, — спросил Веспасиан после некоторого молчания, — как проник в лагерь этот старик и куда он ушел?
— Я спрашивал, — отвечал Тит, — но, оказывается, его никто не видел. Я долго размышлял над этим случаем и, наконец пришел к твердому решению предать храм пламени. Но когда на следующий день я увидел пожиравшее храм пламя, когда я увидел, как иудеи сотнями бросались в огонь, когда перед моими глазами иудейские женщины в диком исступлении разбивали о стены горевшего храма своих детей, думая, что кровь невинных может спасти святыню, тогда меня охватило раскаяние и я приказал остановить пожар. Ненависть иудеев превратилась в благодарность; солдаты и народ начали спасать храм; я сам среди дыма и нестерпимого жара руководил работами. Но напрасно! Казалось, будто здание сделано не из камня, а из дерева, будто сама вода, которой заливали пламя, тотчас же превращалась в масло, чтобы еще больше усилить пожар. И я приказал оставить пламени его добычу. Ты видишь, дорогая Домицилла, — заключил Тит, обращаясь к девушке, — что мне нет оснований бояться ни упрека потомства, ни гнева иудейского Бога как по отношению к себе, так и ко всему нашему дому.
— Но что же это за страшная вина, — спросила Домицилла, — которая потребовала такого неумолимого наказания?.
— Я приложил все старания, дорогая Домицилла, — сказал Тит, — чтобы выяснить всю эту историю подробно, но все же во многом она осталась для меня загадочной. Ты знаешь, что у иудеев есть секта христиан. Последние получили свое название от известного Христа, который назывался Иисусом. Он будто бы происходил из царского рода Давида, древнего героя иудеев, и родился в царствование императора Августа. Достаточно было, по рассказам, одного слова Его, чтобы исцелить бесноватых, сделать зрячими слепых от рождения, чтобы возвратить к жизни мертвых.
Мне рассказывали Его учении, и я нашел в нём такую поразительную простоту, такую полноту правил и предписаний, которых напрасно было бы искать у Платона или какого-нибудь другого философа. Его учению вполне соответствовала Его жизнь. Я хочу указать лишь на одно обстоятельство. Несколько раз народ, следовавший за ним, желал провозгласить его царем, и, согласись Он на это, тогда Риму пришлось бы начать войну сорок лет тому назад, и еще неизвестно, с таким ли удачным исходом. Но Он не согласился.
Никто не обратил внимания на то, что Флавий Климент, стоявший рядом с Титом и внимательно слушавший его рассказ, при последних словах отер с глаз слезы.
— Что этот Христос, — продолжал Тит, — был человеком особенным, на котором явно проявилась милость богов и который, как говорят иудеи, был великим пророком, этого нельзя отрицать. Но его последователи пошли дальше, они признали Его Богом, Который, по их верованию, родился в образе человека чудесным образом от непорочной Девы.
— Пылкая фантазия восточных народов, — насмешливо заметил император, — создает иногда удивительные легенды. Что касается чудес, — прибавил он, — то я насмотрелся их достаточно, когда был в Александрии. Но продолжай свой рассказ.
— Все это я слышал от военнопленных, между которыми находились христиане, — сказал Тит. — Все они сходились в том, что Назарянин самым точным образом предсказал гибель Иерусалима. Этого Христа враги Его обвинили пред тогдашним римским наместником Понтием Пилатом и принудили осудить Его на крестную смерть. Но произнося приговор, Пилат перед всем народом омыл руки и сказал: «Я не виновен в крови этого праведника». Подговоренный врагами Христа, народ закричал на это: «Кровь Его на нас и на детях наших!»
Тит замолчал. Ужасные сцены, виденные им во время войны, еще и теперь, при одном воспоминании, действовали на его воображение. Поражены были и все слушатели. В это время один из придворных сообщил, что народ, наполнявший форум, хочет видеть императора и его семейство.
По программе празднеств торжество должно было закончиться блестящей иллюминацией всего города. Римляне так ликовали по поводу одержанной победы и так искренно почитали императора и его сына, что приложили все старания, чтобы сделать иллюминацию города наиболее величественной. Огнями были уставлены храмы и общественные здания, дома богатых граждан и высших сановников утопали в море огня; самый бедный гражданин и тот не поскупился в этот день поставить в своих окнах по глиняной светильне. Только в иудейском квартале царил полный мрак.
Когда семейство императора вместе с гостями вышло на террасу, глазам их представилось восхитительное зрелище. Храм Фаустины, базилика Юлии, Капитолий сияли бесчисленными огнями; в портиках храмов и дворцов горели светильники; на всех крышах пылали факелы, и среди всего этого моря огня двигались толпы народа. От Капитолия с музыкой и пением проходили мальчики и юноши, неся зажженные факелы, они направлялись к громадной террасе, ведшей уступами от форума к Палатинскому холму, где был дворец императора.
Как только толпа заметила вышедшее на дворцовую террасу семейство императора, тотчас же раздались восторженные приветствия, которым, казалось, не будет конца. С радостной улыбкой Веспасиан смотрел вниз и приветливо кланялся в ответ на восторженные крики.
Когда триумфальное шествие закончилось, Домицилла, заметившая заплаканные глаза своей рабыни и полная к ней участия, отпустила ее, так как пока не нуждалась в ее услугах.
В черных траурных одеждах, с широким покрывалом на голове, тяжелой корзиной в руках Феба тотчас же отправилась в иудейский квартал. Немалых усилий стоило ей добиться пропуска через мост, на котором находился отряд военной стражи. Только после того, как она сказала центуриону что она рабыня Домициллы, родственницы императора, ей позволили пройти. Миновав ряд маленьких домиков, Феба остановилась перед домом Аарона бен Анны. Старая служанка открыла Фебе дверь и поприветствовала ее обычными среди иудеев словами: «Мир с тобой».
— Могу я поговорить с учителем? — спросила Феба.
— Сегодня он никого не принимает, — ответила служанка, — он плачет и молится в этот великий день скорби. Ах, — жалобно заговорила старуха, — до чего пришлось нам дожить! Святого города уже нет более, храм разрушен, священные реликвии пронесены по улицам Рима для триумфа нечестивых!
Подавленная горем Феба сказала сквозь слезы:
— Иди и скажи учителю, что я желаю говорить с ним.
Спустя несколько минут служанка возвратилась и провела Фебу в комнату, окно которой наглухо было закрыто ставней. Феба едва смогла отыскать в полутьме сгорбленную фигуру раввина.
Когда Феба подошла к старцу, он медленно поднял свое лицо, обрамленное белой бородой.
— Мир с тобой, дочь моя, — сказал раввин, — что привело тебя ко мне в этот день, над которым да будет проклятие на все времена?
— О, отец мой, — отвечала Феба, разразившись потоком слез, — я видела, как первосвященника Господня вели с цепями на руках, он шел в своих священных одеждах, осыпаемый издевательствами толпы, мне пришлось видеть, и это разрывает мое сердце на части, как святотатственные руки безнаказанно срывали с помазанника Божия украшения и как он оставлен был без своих одежд, а теперь… теперь…
Несчастная Феба не могла продолжать дальше; она закрыла лицо руками и начала плакать от безутешной скорби.
— Неужели мы допустим, чтобы тело помазанника Божия брошено было в общую яму вместе с телами языческих преступников? Все, что я из года в год откладывала, чтобы откупиться на свободу, все эти небольшие сбережения я принесла теперь тебе, отец мой. Возьми их, чтобы выкупить прах первосвященника у стражи и похоронить его среди своих братьев.
— Да благословит тебя Бог отцев наших! — отвечал старик, но то, для чего ты так великодушно желаешь пожертвовать свои сбережения, уже сделано, уже приготовлен даже саркофаг, в котором будет покоиться тело в одной из гробниц на Аппиевой дороге.
— Ах, отец мой, — сказала Феба после некоторого раздумья, — если бы мне только удалось найти моего престарелого отца или хоть одного из братьев или сестру, с какою радостью я на всю жизнь согласилась бы остаться рабыней, лишь бы выкупить их из плена!
— Ты доброе, благочестивое дитя, — сказал глубоко тронутый старец.
— Но надежда, что я их когда-нибудь встречу, — продолжала Феба, — оказывается напрасной. В таком случае пусть это немногое, что я успела собрать, послужит несчастным пленным. Я прошу тебя, отец мой, — умоляюще прибавила девушка, — пусть все, что здесь я принесла останется у тебя. Я слышала сегодня, что большинство пленных уже предназначено для постройки Колизея. Как они, бедные, будут нуждаться в нашей помощи!
— Я принимаю твою жертву, — проговорил после некоторого раздумья раввин.
— Да будет воля Божия! — отвечала Феба. — Госпожа отпустила меня до поздней ночи, скажи, когда будут выносить тело первосвященника?
