Эдуард Зорин - Большое Гнездо
Как сейчас, вспомнил Веселица начало того дня, услышал звонкий лай Теремка, увидел склоненное над собой бородатое лицо старца.
Тревога забирала все пуще, а когда въехали в знакомую рощу, и вовсе стало Веселице невтерпеж. Неужто к Мисаилу в избу, словно в логово, заползет Вобей, неужто потревожит пустынника?..
Дал шпоры своему коню Веселица да еще наддал плеточкой. Едва поспевали за ним вои.
Вот и тропка старая, вот и место заветное, а вот и поляна. Веселица предостерегающе поднял руку. Не обмануло его предчувствие: так и есть — стоит у плетня привязанный к колышку атказ, косит вокруг себя диким взором.
— Здесь он.
Сошли вои с коней, придвинулись к плетню. Веселица без опаски пересек двор, постучал в дверь.
Никто не отозвался. Прильнул Веселица к дверному полотну, прислушался. Кто-то дышал с другой стороны, стоя, как и он, возле самой двери.
— Вобей, — позвал Веселица.
Тишина.
— Выходи, Вобей, — сказал дружинник. — Век в избе не усидишь.
И на этот раз — тишина.
— А ну, мужики, — крикнул Веселица воям, — подь сюды, кто помогутнее. Навалимся-ко разом.
Подошли, навалились — дверь затрещала, но не открылась. Осевший голос сказал с другой стороны:
— Камень вам в брюхо, мужики. Мало каши ели.
— Заговорил! — обрадовались вои. — Тамо он!
— Вестимо, там, где ж ему еще быть!
Навалились снова — дверь и на этот раз не поддалась. Из крепкой лесины сколотил ее Мисаил, стерегся диких зверей, ныне сам зверя прятал.
Веселица спросил приглушенным голосом:
— С тобой ли старец, Вобей?
— Со мной, где ж ему еще быть.
— Живой ли?
— Живой.
— Пущай отзовется.
За дверью зашуршало, слабый голос Мисаила сказал:
— Тута я.
— Не повредил ли тебя лихой человек, старче? — дрожа от волнения, спросил Веселица.
— Покуда здоров я. А ты кто, почто в дверь мою стучишь?
— Аль не признал?
— Не Веселица ли?
— Он самый и есть.
— Что же ты, окаянный, в мою избу ломишься, яко тать?! — возвысил голос Мисаил.
— Не ругайся, старче, я не тать. А тать у тебя под боком.
За дверью завозились. Голос Вобея сказал:
— Будя озоровать, Веселица. Почто старца в сумление вводишь? Ты и есть тать, а я князев дружинник. Мисаил мне убежище дал. Ступай прочь!..
— Ступай прочь, Веселица, — сказал Мисаил. — Так вот на какую ты свернул стезю. Так вот почто не давал о себе знать!..
— Не слушай его, старче! — забарабанил Веселица кулаками в дверь. — Врет он все. Нешто поднял бы я на тебя руку, нешто посмел бы тревожить твой покой? Спас ты меня от верной смерти, так отплачу ли тебе за добро, тобою содеянное, злом?..
Видно, голос Веселицы внушил Мисаилу доверие.
— Отвори дверь-то, — сказал он Вобею. — Веселицу я знаю, он ни тебе, ни мне лиха не сотворит.
Вобей засмеялся злобно:
— Ишь, чего захотел!.. А ну, ступай отселева, покуда не бит. А то не погляжу, что старец, живо годы твои укорочу!..
— Ты мне ишшо за старца заплатишь, Вобей, — пригрозил Веселица.
— Шибко я тебя испугался…
— А вот поглядим. Навались-ко, робятушки!..
— Не, — сказал один из воев, — так нам полотна не вышибить. Эй, кто там — волоките сюды комель.
Приволокли комель — тяжел он был, взялись все вместе, размахнулись, ударили: на сей раз дверь затрещала по всем швам.
— Стойте! — завопил Вобей.
— Чего тебе? — спросил Веселица.
— Нешто вам старца не жаль?
— Не старца бьем, а дверь. Навались-ко еще разок, робяты!
Снова ухнул комель — полетели в стороны щепки.
— Скоро доберемся до тебя, Вобей! — веселились вои.
— До меня, можа, и доберетесь, — отвечал тать, — а вот старца вам не видать.
— Это как же так?
— Порешу я его. Морхинин меч у меня вострой…
— Стой, робяты! — крикнул Веселица. — Погоди долбить дверь.
Вои переглянулись, опустили комель, с трудом перевели дух.
Веселица спросил Вобея:
— Говори, что надумал.
— А задумка моя проста. Выйду я со старцем, сяду на коня, отъеду малость и, ежели не погонитесь за мной, отпущу его с миром. А ежели что, так тут ему и конец.
Трудную задачу задал Веселице Вобей. Задумался молодой дружинник, задумались и вои.
— А ведь порешит старца, — говорили они. — Угроза его не пуста.
— Как есть, порешит.
Вобей дышал тяжело, слушал их, стоя за дверью.
— Не сумлевайтесь, мужики, — подтвердил он хрипло, — я слов на ветер не бросаю…
— Коварен ты, как я погляжу, и злоба твоя неистощима, — сказал Веселица. — Ладно, выходи, коли так. Не тронем.
— Ступайте за плетень, — приказал Вобей, — да не шуткуйте. Коня мово подведите ко двери.
Подвели коня, отошли за плетень. Дверь заскрипела и осторожно приотворилась. Сперва Вобей высунул голову и огляделся, потом выволок связанного Мисаила.
Веселица следил за ним, туго сжав кулаки. Больших стоило ему усилий, чтобы удержать себя, чтобы не броситься на помощь старцу. Вот она, святая Мисаилова премудрость. Не через нее ли отпустил Вобея Веселица в Переяславле, не через нее ли и нынче поступался долгом своим?..
«Не судите — и не судимы будете, не осуждайте — и не будете осуждены; прощайте — и прощены будете», — вдруг вспомнились ему читанные Мисаилом слова из святого писания.
И горько, и больно стало Веселице, и слезы готовы были брызнуть из его глаз.
Взвалил Мисаила Вобей на седло, сам сел сзади, пришпорил атказа. Неужто и на сей раз выпустит его Веселица?..
Нет, не утерпел он, взбодрил плеткой своего коня. Вои кинулись за ним следом.
Лиха, безоглядна погоня в вечернем лесу. Хлещут ветви по глазам, раздвигаются на стороны белые стволы берез.
Обернулся Вобей, ощерил обросший волосами рот, взмахнул рукою и сбросил на всем скаку связанного Мисаила.
Веселица сорвал с плеча лук, вздыбил коня — стрела, пропев тонко, ушла вперед. Не упустил на сей раз дружинник шатучего татя, посчитался с ним за все. Рассекла стрела однорядку Вобея, разорвала мышцы, пробила сердце и застряла в груди.
Не ушел Вобей, упал на смерзшийся мох, лицом в зеленеющее от мороза небо. Побоялся он стать против Звезданова острого меча и против Веселицыной стрелы не устоял.
Но последний взмах ножа шатучего татя сразил старого Мисаила. Когда, спрыгнув с коня, нагнулся над ним Веселица, старец был уже мертв.
Глава тринадцатая
1Как и сулили приметливые старики, зима в том году встала снежная, с высокими сугробами и лютыми морозами.
Закутанный в медвежью толстую шубу, Мартирий сидел в глубине своего возка и с тоскою взглядывал в оконце на проплывающий в стороне от обоза одетый в серебристое кружево снега и льда притихший лес.
Жесткий от мороза, укатанный санями снег поскрипывал под полозьями. Обочь от возка скакали зоркие и угрюмые отроки.
Не праздничный это был выезд, не ликующими криками встречали владыку, не подходили с трепетом к нему под благословение. Ехал Мартирий ко Всеволоду на поклон, просить князя о милости, с обещанием ехал, что будет ходить Новгород отныне и навсегда по всей его воле, как и прочие города — Ростов, Рязань и Киев.
Наставлял его Боярский совет и выборные от купцов и ремесленников просить князя, чтобы убрал из Новгорода Ярослава и дал им сына своего на княжение. Таково было и решение веча, а простых послов принять у себя Всеволод отказался. Лучших людей новгородских не принял он, даже не допустил в свой терем. И Мирошке Нездиничу, отпущенному из Владимира, снова повелел явиться с владыкою, чтобы сами взяли из его рук нового князя…
Худо было Мартирию, в Ростове отлеживался он в палатах у епископа Иоанна, пережидал снегопады и начавшуюся после них затяжную метель.
Свирепые ветродуи гудели в трубах, бросали в затянутые колючими узорами окна морозный снег, переметали улицы высокими сугробами.
Мартирий сидел на лавке, прислушивался к ветру, к потрескиванию березовых поленьев в печи. Измученный мозг его спал, мыслей не было, по всему телу растекалась полынная горечь. Она проникала в сердце, заставляла его биться обреченно, как посаженную в клетку растерянную птицу.
Горд был Мартирий, горд и коварен. Гордостью вознесся на владычное место, мечтал о несбыточном. Коварно правил Боярским советом и вечем, за коварство свое расплачивался униженьем и скорбью.
Когда вернулся из Владимира Нездинич, когда приехал к нему на двор, еще не вовсе сломился владыка, еще корил Мирошку за уступчивость и малодушие. Тайно сносился он с торопецким князем Мстиславом Удалым, изворачивался и лгал уставшим от кровавых распрей боярам.
Нездинич сидел молча и почти не слушал владыку. Что возникало перед его внутренним взором, почему так печальны были его глаза?
