Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы
У нас по-прежнему образованный человек зачастую не умеет не только обращаться с простейшими техническими приборами, но и просто держать в руках инструменты. Он традиционно, наследственно не знает и, главное, не хочет знать, как движется поезд, как летит самолет, как стреляет винтовка, как горит электрическая лампочка.
Он ездит ежедневно двадцать лет одним и тем же трамваем, но не знает расписания его маршрута и с тоской глядит на сложную схему расписания поездов по двадцатичетырехчасовому счету времени.
Он меньше знает свою страну, даже свою губернию и свой город, чем любой англичанин свои отдаленные тихоокеанские острова. Он не интересуется Конституцией страны, не знает, где находятся какие-то там союзные и автономные республики и какая между ними разница, он пишет по-прежнему письма в Уфимскую и Таврическую «губернии», как будто ничего не случилось. Он путешествует до сих пор, как Митрофан: поезд довезет! Отправляясь на отдых в Крым или на Кавказ из Москвы, садясь в поезд, он не знает, сколько будет ехать, сутки или пять суток, а по возвращении вам не очень трудно убедить его в том, что он проезжал Псков или Усть-Сысольск… Недаром у нас в «викторинах» печатаются такие «головоломные» вопросы, как: «Какие у нас главные незамерзающие порты?..»».
Статья, конечно, довольно едкая и даже злая, и в ней, разумеется, сгущены краски, однако тем она и интересна, что доля правды в ней тоже есть.
В годы советской власти ругать рабочих и крестьян, за исключением кулаков, было не принято, так что отыгрывались на интеллигенции, тем более что она сама любила каяться и унижаться. Слово «интеллигент» становилось синонимом никчемного, далекого от жизни человека, нередко чуждого здоровым трудящимся массам. Даже в манере интеллигента выражать свои мысли люди видели что-то комическое. Настораживало и игнорирование интеллигентами рабоче-крестьянского мата, этого средства межнационального и межпрофессионального общения. К счастью, во главе нашего государства тогда стояло немало культурных и порядочных людей, которым матерщина была несвойственна. На борьбу с «языкоблудьем», как с грязью и вошью, призывали, например, Троцкий и другие известные люди. Но победить матерщину не могли. Она проникала в государственные и партийные органы, редакции газет и журналов и пр. В тридцатые годы известный эстрадный артист Смирнов-Сокольский переделал фразу Репетилова из грибоедовского «Горе от ума» — «Шумим, братец, шумим» на «Хамим, братец, хамим». Это больше соответствовало времени.
Распущенность проявлялась не только в «языкоблудье». В двадцатые годы в Москве еще существовали открытые уличные туалеты. Мужчины и кобели пользовались общей льготой не делать тайны из своей естественной потребности. Но то ли туалетов не хватало, то ли ими брезговали, но мочой запахло на лестничных клетках, в подъездах и дворах. Некоторым и этого показалось мало. Один тип в 1927 году мочился посреди улицы. Дворник сделал ему замечание: «Нехорошо, гражданин, это посреди улицы так-то делать, ведь кругом народ, барышни ходят». В ответ было сказано: «Я член профсоюза и везде имею право». Да, ничего не скажешь, льготы развращают. Кстати, билеты в некоторые кинотеатры членам профсоюза продавались на 20 процентов дешевле.
В двадцатые годы Москва напоминала квартиру весной, когда в ней после долгой холодной зимы открывают окна и начинают уборку. Выбрасывают на помойку все, что кажется лишним, метут, моют. Прежде всего решили выкинуть все, что связано с религией. Она стала не нужна. Ну какой от нее толк? «Довольно жить законом, данным Адамом и Евой!» «Религия — опиум для народа!» Какой-то парень около Иверской часовни, агитируя верующих, заявляет: «Вот если ваш Бог есть, то пусть он меня сейчас накажет!» — на что один мужичок невозмутимо отвечает: «Очень ты ему нужен». Все смеются. Собравшиеся расходятся. Парень смущен.
Иногда положение атеистов становится затруднительным. Комсомолец Николай Степанов решил жениться, а невеста настаивает на венчании в церкви. Что делать? Комсомолец пишет в ячейку заявление: «Прошу исключить меня из комсомола на два часа или, если нельзя, то навсегда, так как я должен венчаться в церкви». Ячейка, учтя, что Степанов является хорошим комсомольцем, разрешает ему, в порядке исключения, участие в обряде.
Степанову еще повезло. Борьба с религиозным дурманом была довольно суровой, так что из комсомола за подобные вещи могли и исключить. Участие в религиозных обрядах, ношение крестов, посещение церкви воспринимались как нечто контрреволюционное. В августе 1925 года «сестрам по уходу за больными», так именовались теперь бывшие «сестры милосердия», запретили «ношение косынок в виде монашеских».
Возможно, на такие крайности людей толкала не только нетерпимость, но и то сопротивление, которое оказывала человеческая среда новым веяниям. Пионеров, комсомольцев обыватели не жаловали и при случае всячески досаждали им. Нередко из-за вступления сына или дочери в пионеры или комсомол в семье возникали ссоры. Появилась даже частушка, которую пели комсомольцы, обращаясь к отцу — матери:
Хоть ругай меня, хоть бей, — не боюся.В комсомол я все равно запишуся.
Масло в огонь подливали довольно злые и кощунственные частушки, которые в пылу атеистического задора сочиняли комсомольские поэты:
Царя прогнали,Помещиков тоже,Попам скороДадим по роже.
Влияния церкви подобное творчество не ослабляло. Наоборот, к ней, как это обычно бывает в таких случаях, потянуло всех недовольных советской властью. Нужно было народ от церкви отвлечь, заменить старые церковные обряды новыми, советскими.
И появились «Комсомольское рождество», «Комсомольская пасха» и пр. Даже свадьба стала «красной». В январе 1925 года в клубе «Кожевник» состоялась такая «красная свадьба». В газете «Правда» сохранилось ее описание. Был в тот день клуб ярко освещен и украшен, сообщала газета. С пяти часов начал к нему стекаться народ. Набилось битком. В зале большой стол покрыт красной скатертью. За столом молодые, председатель исполкома, делопроизводитель отдела загса, по бокам — члены ячеек. На скамейках родные, знакомые молодых с красными бантами. Над столом, против публики, портрет Ильича. Председатель объявляет свадьбу открытой. Звучит «Интернационал». Под общий шум, визг женщин и крики представители разных организаций приветствуют брачующихся. Жениху и невесте, как застрельщикам нового, преподносят в качестве подарка две книги: «Историю РКП(б)» Зиновьева и «Речи и статьи В. И. Ленина». Жених в ответном слове благодарит за ценный подарок и говорит о борьбе с пережитками прошлого, поповском дурмане и пр. После него следует доклад о новом быте с цифрами и цитатами вождей, а затем делопроизводитель загса делает соответствующую запись в специальной книге. После этого снова шум, крики, речи и как апофеоз торжества — «Интернационал».
На фабрике «Освобожденный труд» новобрачным на такой «красной свадьбе» после доклада секретаря комсомольской ячейки о новом быте и оглашения договора о совместном семейном союзе были вручены от женотдела одеяло, от заводоуправления — отрез сукна и от политкомиссии — три книжки: «Азбука революции», «Дочь революции» и «Вопросы быта». После торжественной части, то есть заключения брачного союза, собравшимся в клубе был показан спектакль «Драма летчика». Все были очень этим довольны.
Комсомольские свадьбы вообще давали возможность кому повеселиться, кому произнести речь, кому получить подарки, а кому и отчитаться о проделанной работе. Наверное, поэтому эти свадьбы получили довольно широкое распространение. Комсомольские работники стали активно искать пары и вовлекать их в «работу». Вскоре таких активных свах одернули. Их даже стали называть «комсводнями».
Впрочем, для вовлечения широких масс в общественные мероприятия, помимо свадеб, находились и другие поводы, например октябрины, заменившие прежние крестины. Кстати, вместо старого слова «нарекли» появилось новое — «озвездили». Октябрьские звездочки возвращали нам имена живых и ушедших деятелей рабочего движения и революции (Клара — в честь Клары Цеткин, Роза — в честь Розы Люксембург, Фридрих — в честь Фридриха Энгельса и пр.). Проводились октябрины, как и свадьбы, в клубах, при большом стечении народа. Открывал их обычно секретарь комячейки. Потом собрание выбирало президиум. Президиум располагался на сцене, за столом, а около стола садились молодые родители с новорожденным, которого из рук матери или отца принимал в свои объятия все тот же секретарь комсомольской ячейки. Он оглашал перед присутствующими данное младенцу имя и заворачивал его в красное одеяло. Пионеры становились в почетный караул, и собравшиеся хором пели «Интернационал». Секретарь партийной ячейки давал наказ родителям воспитывать нового борца за рабочую революцию и дарил ему какую-нибудь партийную книжицу, например «Манифест коммунистической партии». После него слово для выступления предоставлялось ветерану партии, представителям общественности, а также родителям.
