Галина Серебрякова - Вершины жизни
Ни автор современного произведения, пи автор историко-революционного романа, мне думается, не может сойти с наивысших позиций современности, потому что иначе он уничтожит самую сущность своего произведения.
Попытка перестановки во времени отразилась весьма своеобразно на творческой манере большого писателя Л. Фейхтвангера. Он писал в письме о сущности исторического романа: «Я не представляю себе серьезного романиста, которому бы исторические темы служили для чего-нибудь иного, кроме создания известной дистанции».
В некоторых своих исторических полотнах Фейхтвангер стремился по возможности точно отобразить не минувшую, а современную эпоху и перенести субъективные, вполне современные ему взгляды в прошедшие века. Это дало ему возможность создать как бы исторические по жанру, но по сути боевые антифашистские книги.
Так создавалась Фейхтвангером «Иудейская война», рисующая борьбу иудеев с римлянами, а на самом деле отображающая современную автору фашистскую Германию. Его «Испанская баллада» продолжает служить той же цели перенесения современности в историю. Фейхтвангер на фоне прошлого боролся с настоящим.
Но подлинно историческая проза восстает против такого метода. Она не терпит подобного перемещения идей. Получается неубедительное и в основе своей порочное историческое повествование, вводящее читателя в заблуждение. То, что удалось Фейхтвангеру, по-моему, не может стать правилом, это лишь счастливое исключение.
Чрезвычайно опасно в историческом романе злоупотребление словами и выражениями, взятыми из старых летописей и книг: они никогда в действительности не употреблялись в разговоре и были поэтому всегда мертвы.
Вредна также фетишизация костюма, когда писатель устраивает маскарад, облачая своих современников в наряды иной эпохи, весьма поверхностно изученной и поданной как декорация, как фон для такого маскарада.
Есть и другие опасности в работе над историческим романом — перегрузка исторической бутафорией.
Мне вспоминаются слова Гегеля об утомлении от всеобщей истории благодаря массе деталей, мешающих пониманию этой истории. Некоторые исторические романисты столь увлекаются деталями, что явно перенасыщают ими свое произведение. Нигде чувство меры не требуется так, как в исторической прозе.
Желая снять с пьедестала гения и «очеловечить» его, писатель принимается рыться в бытовых мелочах и отыскивать темные пятна в биографии и, что еще хуже, приподнимать портьеру алькова. В результате вместо «очеловечивания» героя получается пошлое принижение его. Например, на Западе появились романы об отдельных периодах жизни Маркса, в которых слишком много внимания уделено чисто интимной стороне жизни. Все это, естественно, вызывает только чувство досады. Порочность подобного замысла писателя приводит к тому, что произведение его перестает быть художественным.
Автор историко-биографических романов, как мне кажется, обязательно должен сам подняться над своей темой, чтобы свободно овладеть ею, а не наоборот — стаскивать вниз своих героев, прикрываясь тем, что ведь они, мол, только люди.
Но менее опасен соблазн приглаживания, канонизации, почти граничащей с культом. Он грозит нам, писателям, пишущим о живых людях, пагубными последствиями. Мы легко можем превратиться в богомазов. Мне случалось слышать о том, что нельзя прикасаться к святыням, что Маркс должен оставаться в сознании людей как бы мраморным изваянием. Говорилось, что тема эта принадлежит только науке и неприкосновенна для романистов.
Когда в «Юности Маркса», пользуясь подлинными документами, я рассказала о том, что первокурсник Карл был присужден к карцеру за участие в дуэли на шпагах и как он вместе с ватагой учащейся молодежи в знак протеста против филистеров и трусливых обывателей разбил стекла уличного фонаря, некоторые редакторы воспротивились и хотели опустить такой эпизод в романе, считая, что это может умалить моего героя. И только вмешательство А. М. Горького привело к тому, что Маркс показан добрым студентом, отважным дуэлянтом в тех случаях, когда надо было заступиться за товарища или сразиться с ханжами и лицемерами.
Маркс, Энгельс, Ленин благодаря цельности, величию, ясности своих натур, гениальности мозга кажутся кое в чем только что не небожителями, однако они всегда сами подчеркивали, что ничто человеческое им не чуждо. Это были люди огромного, планетарного масштаба, которые показали нам, чем может и должен быть человек, но они сами восстали бы и возмутились, если бы их превратили в слащаво намалеванные, безжизненные иконы.
Отбор биографических фактов, подчас как будто и маловажных, — нелегкая задача. Однако значение этих деталей очень большое. Они могут прояснить особенности характера, донести до нас веяние времени, отразить пылкие порывы зрелости, хмель юности или, наоборот, загромоздить книгу бутафорией. Правильно отобранные штрихи делают образы зримее, живее. Умение не терять перспективы и понимать значимость изображаемых героев, своеобразная интуиция, видение во времени, фантазия и психологический анализ так же обязательны в исторической прозе, как и в любом ином жанре.
Много споров вызывает проблема домысла и вымысла при воссоздании образов Маркса и Энгельса.
Несомненно, без домысла не может быть художественного произведения. Чутье писателя подскажет ему предельную черту. Нигде не требуется такое умение пользоваться полутонами, как на полотне исторического романа: это своеобразный подтекст. Испробовав немало красок на палитре, прежде чем начать портреты Маркса и его соратников, я пришла к выводу, что только совершенная приверженность исторической правде, точность обращения с хронологическим материалом и научными изысканиями есть наилучший метод для моей работы.
Правда, случалось, сопоставление того, что я написала, и исторических фактов либо хронологических дат приводило к крушению целого замысла той пли иной сцены. Мне, например, очень хотелось, чтобы в момент встречи и начала дружбы Маркса и Энгельса рядом с ними находилась Шепни. Так я и написала целую главу. Но один из ученых, проверявших текст романа, категорически возразил против такой вольности: Женни Маркс в это время находилась в Трире. Пришлось все писать заново.
Даже в мелочах требовалась совершенная точность. В одном из эпизодов Маркс остается дома ввиду заболевания фурункулезом. Однако мне было заявлено, что я должна все изменить, так как он болел этой болезнью несколькими месяцами позже. Много раз рассыпались звенья в цепи сюжета, если хронология оказывалась «сдвинутой» и, увлекшись, я отходила от исторической действительности.
Книга выигрывала от того, что я подчинялась календарю и пользовалась только фактом как основой. Строго следуя этому, я, однако, совершенно была свободна в интуитивном постижении и эмоциональном воспроизведении моих героев и старалась достичь наибольшей убедительности и передать читателю то, что сама прочувствовала, — любовь к своей теме. Без этого писатель не способен убедить и увлечь, как певец или оратор, тех, к кому обращается.
Равнодушие писателя убивает его творение. Оно недопустимо в работе над художественными произведениями любого жанра.
С юности полюбила я историко-биографические художественные произведения. Большое впечатление произвели на меня творения Р. Роллана о Микеланджело, Бетховене и Толстом. Мне нравились также литературные портреты Стефана Цвейга и Франка. В годы долгого заключения, выпавшие на мою долю в период культа Сталина, биографии выдающихся людей приходили мне на память и размышления о них помогли набраться сил, философского терпения, учили мужеству, вере в конечную правду.
Углубляясь в работу над образами Маркса и Энгельса, я все больше дивилась их любви к человечеству. Они гуманисты в самом высоком смысле этого слова. Их жизнь, деятельность, учение — лучшее тому подтверждение.
Эти два человека, каждый по-своему, совершенно гармоничны. Тут нет преувеличения. Становятся понятными высокие чувства, которые они внушали своим единомышленникам. Двадцативосьмилетнего Маркса рабочие называли «отец Маркс». Достаточно прочесть воспоминания о нем и Энгельсе Лесснера, Либкнехта и других современников, чтобы ощутить благотворное воздействие этих людей на окружающих. Общение с ними делало людей лучше и значительнее. И самое замечательное, что было в них, — это высокая человеческая простота. Сентиментальность, ложь, слащавость, пошлость, снобизм были нм совершенно чужды.
Работая над беллетристическими книгами о Марксе и Энгельсе, я постоянно помню их слова о том, как следует писать о революционных героях. Сколь необходимо, чтобы эти люди «были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде».
