Роман Антропов - Бирон
— Finis, — тихо произнес Дмитрий Михайлович.
— Игра сыграна, — отозвался Василий Владимирович.
Обнаженные палаши сверкали в воздухе. Несколько офицеров упали на колени у ступеней трона и, поднимая кверху шпаги, кричали:
— Мы твои рабы! Мы готовы отдать тебе жизнь! Повели, и мы бросим к твоим ногам головы твоих злодеев!
Семен Андреевич Салтыков приблизился к трону и, сделав шпагой на караул, громко воскликнул:
— От лица твоей верной гвардии, всемилостивейшая государыня, приветствую тебя самодержавнейшей императрицей всероссийской, как были твои предки.
Его слова были снова покрыты криками «ура».
В это время в аудиенц-залу входили представители шляхетства во главе с фельдмаршалом Трубецким. Непосредственно за ним шел Кантемир. Настало молчание.
— Дозвольте, ваше величество, — начал Трубецкой, — прочесть единодушно выраженные сейчас желания шляхетства и генералитета.
— Мы ждем, — ответила императрица.
Как приговоренные к смерти, слушали верховники роковые слова:
— «…для того, в знак нашего благодарства, всеподданнейше приносим и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты уничтожить…»
Еще когда подписывали челобитную, князь Черкасский распорядился послать за Степановым, чтобы он немедленно приехал во дворец и привез кондиции. Чтение продолжалось, но главное было уже сказано.
Императрица встала и громко произнесла:
— Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного совета, чтобы я приняла предлагаемое мне моим народом?
Последние слова были явной насмешкой. Она спрашивала согласия нескольких человек на принятие того, что предлагал ей, по ее словам, весь народ!
Верховники молча наклонили головы.
В это время Степанов передал Дмитрию Михайловичу привезенные им кондиции, сказав, что ему, именем императрицы, было приказано посланным от Черкасского доставить их во дворец.
Бережно, с благоговением взял Дмитрий Михайлович в руки этот документ, хранивший все его надежды, и, медленным, торжественным шагом поднявшись на ступени трона, низко опустив голову, подал императрице кондиции.
Анна не могла совладать с собой и резким, хищным движением вырвала из рук князя, как драгоценную добычу, заветный документ.
Зимний день кончался. Но ясный свет зимнего яркого солнца, погасая, заменялся другим — странным, красным, зловещим светом.
В большие окна кремлевского дворца врывался этот свет, сперва нежно-розовый, потом светло-красный и наконец кроваво-пурпуровый.
Обитые красным сукном ступени трона под этим светом блестели, переливались оттенками и казались кровавым водопадом. Золотые орлы на балдахине были словно залиты кровью, золотые ручки кресла, темные от тени балдахина, приобрели цвет запекшейся крови.
Кровавое сияние лежало на полу.
Присутствующие с изумлением глядели в окна. Все небо от запада до севера казалось залитым кровью. На лицах лежал странный оттенок. Солнце зашло, но в аудиенц-зале было светло. Словно вся комната представляла собой красный фонарь.
Темным пятном выделялось траурное платье Анны, но кровавыми огнями играла на ее голове золотая корона.
Анна медленно развернула лист и в глубокой тишине, протянув вперед руки и подняв их, резким движением разорвала кондиции сверху почти донизу, с угла на угол, слева направо.
Словно стон вырвался из груди Дмитрия Михайловича вместе с треском разрываемой толстой бумаги.
С легким шелестом упал разорванный лист к ногам императрицы.
Самодержица!
— Отныне, милостью Бога, — зазвенел ее голос, — принимаю на себя самодержавство моих предков, согласно воле народа! От души желаю быть матерью отечества и изливать на моих подданных милости, доступные нам. Да будет первым словом нового бытия нашего — слово милости и правды. Всемилостивейше повелеваю освободить нашего графа Ягужинского из неправедного заточения и всех «согласников» его!
Восторженные крики покрыли ее речь.
Она подозвала к себе Семена Андреевича и что-то шепнула ему. Салтыков поклонился и вышел.
Анна милостиво допустила всех к руке.
В это время, пока происходила церемония, открылась задняя дверь, и, сияя золотом расшитого мундира, появился, в сопровождении Салтыкова, Эрнст-Иоганн Бирон, и кровавый свет заиграл на его сплошь зашитом золотом мундире, так что весь он оказался облитым кровью.
Надменно подняв голову, он прямо направился к трону. Шепот пробежал между присутствовавшими. Проходя мимо Василия Лукича, он слегка кивнул головой и насмешливо произнес:
— Здравствуйте, князь, на этот раз вы, кажется, окончательно проиграли.
Бешенство овладело князем, и, забыв свою сдержанность, не помня себя, он ответил:
— Ты все же не забудешь моей пощечины!
Лицо Бирона страшно исказилось, но он, не останавливаясь, прошел дальше.
Да, Эрнст-Иоганн Бирон не забудет пощечины!
И эта фраза стоила головы Василию Лукичу…
Церемония кончилась. Императрица удалилась во внутренние покои. Верховники в сопровождении Макшеева, Дивинского и Шастунова прошли в малую залу.
Потрясенный, почти больной, уехал Юсупов домой.
— Ужели нет надежды? — спросил младший Голицын.
— Поднять армейские полки! Произвести бунт, низложить ее с престола и провозгласить императрицей цесаревну Елизавету! — ответил его брат-фельдмаршал.
— Ты не сделаешь этого! — тихим, упавшим голосом произнес Дмитрий Михайлович. — Поздно, все поздно! — добавил он, закрывая рукою глаза. — Пир был готов, но гости оказались недостойны его!
— Надо еще обдумать, — сказал Василий Владимирович. — Едемте.
Но в эту минуту в комнату вошел старый, толстый генерал с бабьим лицом и маленькими лукавыми глазками. За ним виднелся небольшой военный наряд.
Это был Андрей Иванович Ушаков, впоследствии страшный начальник Тайной канцелярии.
— Вам нельзя уйти, господа фельдмаршалы, — ласково и учтиво сказал он. — Вы задержаны впредь до распоряжения ее величества.
Словно молнии посыпались из глаз фельдмаршала Голицына. Сжав рукоять своей шпаги, он сделал шаг вперед. Ушаков испуганно попятился.
— Меня? — тихо проговорил Голицын. — Меня! Нас! Задержать? Дорогу старому фельдмаршалу!..
И он двинулся вперед с гордо поднятой головой, словно перестав видеть перед собой Ушакова.
Ушаков испуганно посторонился.
Солдаты невольно взяли на караул, и среди выстроившихся солдат члены Верховного совета прошли в большую залу. Там еще оставалась значительная толпа молодежи — офицеров и статских.
Все почтительно замолчали при виде фельдмаршалов и недавно всесильных Василия Лукича и Дмитрия Михайловича…
— Смотрите, — кто-то тихо сказал в толпе. — Дмитрий Михайлович плачет…
Действительно, в морщинах благородного лица Дмитрия Михайловича застыли слезы. Его чуткий слух уловил произнесенную фразу. Он остановился и, окинув грустным взглядом толпу, произнес:
— Эти слезы — за Россию! Я уже стар, и жить мне недолго. Но вы моложе меня, вам дольше осталось жить, и вы дольше будете плакать!..
Никто не посмел больше задерживать членов Верховного совета, но Ушаков задержал Шастунова, Макшеева и Дивинского, отобрал у них шпаги и поместил их под караулом в отдаленной комнате дворца.
— Ну, теперь, кажется, я отосплюсь, — попробовал пошутить Макшеев.
Никто не ответил на его шутку.
Несмотря на настояние Бирона, императрица пока не решалась тронуть фельдмаршалов, этих смертельно раненных, но еще грозных, умирающих львов!
Юсупов, вернувшись из дворца, слег и уже не вставал. Он умер через несколько месяцев.
Дивинский, Макшеев и Шастунов и многие другие были разосланы по глухим сибирским гарнизонам.
Обезумевшая от горя Паша бросалась и к императрице и к колдуньям и кончила тем, что была обвинена в злоумышлении на жизнь государыни и стала одной из первых жертв Ушакова, начальника восстановленного под названием Тайной канцелярии страшного Преображенского приказа. Она была бита кошками,{66} пострижена в монахини под именем Проклы и отправлена в Сибирь, в Введенский девичий монастырь. Но и там ее дикая кровь давала себя знать. Она не признала себя монахиней, сбросила монашеское одеяние, за что опять была бита шелепами!{67}
Фельдмаршал Михаил Михайлович избежал казни. Пока императрица под влиянием Бирона и хотела и не решалась принять против него суровые меры, он умер; умер и Алексей Григорьевич Долгорукий.
