Владислав Бахревский - Смута

Похрустел огурчиком, повторил Исавру сказанное, подошел к Родиону.

– Запомни, коли грамота потеряется: упаси боже кинуть царство в ноги сыну Вора и Маринки, жене двух Воров, папистке. Иезуиты съедят русских людей, как черви едят зеленую листву. Не видел голых деревьев в июне? А я такое видывал… Пиши, Исавр! «Я не благословляю!» Маринкиного сына не благословляю. Этого, Исавр, не пиши, а пиши: «Я не благословляю». Дальше так: «И на Вологду ко всем властям пишите ж, и к рязанскому владыке пишите да и во все городы пишите, чтобы отовсюду писали в полки, к боярам и атаманам, что отнюдь Маринкин сын на царство не надобен: проклят от святого собора и от нас. А также пишите в полки, чтобы уняли грабеж, корчму и разврат и имели бы чистоту душевную и братство…»

Сел на лавку, поднес к носу ладони.

– От огурца такой запах, словно дождь прошел. – Посмотрел на Родиона. – Очистимся от скверны, оденемся в чистоту всем народом русским, вот и спасет нас Господь Бог от дьявольского наваждения. Написал, Исавр?

– Написал, святейший.

– «И промышляли бы, как реклись, души свои положити за дом Пречистой и за чудотворцев, и за веру… А хотя буде и постраждете, и вас в том Бог простит и разрешит в сем веке и в будущем… Вам всем от нас благословение и разрешение, что стоите за веру неподвижно, а я должен за вас Бога молити».

Гермоген приложил к грамоте свою руку, передал грамоту Родиону. Тот снял кафтан, вывернул, спрятал грамоту за подкладку рукава.

– С Богом, сынок! – Гермоген благословил смельчака. – Донеси мое слово до Нижнего до Новгорода… Я верую – Бог не оставит русский народ. И ты веруй.

– Я верую, святейший.

Гермоген обнял Родиона, трижды поцеловал, омочил его молодое лицо своими слезами.

Ополчение русских земель стояло под Москвой и в Москве, потеряв надежду взять Кремль, надежду об устроении покойной, правильной жизни в царстве.

Заруцкий миловался в Калуге с Мариной Юрьевной, являлся народу с «царевичем» на руках.

Польский король, уставший от войны, воротился с победой в Польшу. Смоленск одолел, Москва у поляков. В Кракове один праздник перетекал в другой, а на помощь сидельцам Кремля отправился всего с двумя тысячами конницы литовский гетман маршал Ян Карл Ходкевич.

Утратив важные башни Белого города, ополчение до того упало духом, что готово было разбежаться – лишь бы на него ударили как следует.

Поляки знали, как близка победа, и не били русских только из своего упрямства, не желали дать славу Гонсевскому – воину словес, человеку королевских будуаров, а не поля и пороха.

Приказов Гонсевского не исполняли ни ротмистры, ни поручики, ни простые жолнеры. Все требовали денег и ждали Ходкевича. Пришлось пану наместнику пустить на жалованье золотую статую Иисуса Христа. Двенадцать апостолов перелил в монеты еще Василий Иванович Шуйский. Иисуса Христа дробили распоряжением Гонсевского, вышло тридцать тысяч злотых. Рядовым воинам заплатили по двадцать злотых, слугам по пятнадцати, но войско осталось недовольно.

Бояре вынуждены были снова запустить свои руки в царскую сокровищницу. Изумительные творения древних мастеров Жолкевский и Гонсевский переправили королю. Бояре платили кремлевскому войску уже самой славой и сутью Московского царства. Дали полякам в залог венцы Бориса Годунова и Дмитрия, три бесценных рога единорогов, царский посох, гусарское седло Дмитрия, сплошь усыпанное драгоценными каменьями. Что делать, еда в Кремле стоила дорого. За телку платили шестьсот злотых, за курицу – семь, за яйцо – три, за ворону – полтора, за воробья – шесть грошей, столько же за ковригу хлеба. Но впереди были осень и зима.

3 сентября 1611 года гетман сгинувшего с лица земли Вора, ясновельможный пан Сапега переправился через Москву-реку и вступил за стены древнего Кремля.

Он прибыл в сердце Московии, чтобы воодушевить кремлевское войско, подготовить окружение русской рати и, коли будет такая возможность, истребить эту русскую силу до последнего воина.

Другая цель прибытия – вытребовать для своего войска достойную награду. Семибоярщина: Мстиславский, Романов, Юрий Трубецкой, Куракин, Салтыков, Шереметев, Андронов – единодушно обещала передать Сапеге для вознаграждения подвигов его рыцарей два древних Мономаховых венца, скипетр и державу. Сокровенными регалиями пращуров торговало бесстыдное боярство.

Сапега еще в лодке почувствовал недомогание. У него потели ладони, а он признавал только сухие руки. Во рту же, наоборот, было сухо. Он старался превозмочь капризы тела и после короткой встречи с Гонсевским пожелал осмотреть храмы и дворец. Начал с Успенского собора и пожелал побыть в соборе в одиночестве.

– Вот я здесь! – сказал Ян Петр святым ликам, окружавшим его со всех сторон.

Он и впрямь ощутил себя стоящим здесь. Три года пришлось кружить вокруг да около. И свершилось. Глаза со стен, с иконостаса смотрели на пана гетмана, как на чужого. Поднял голову к куполу – высота великая, птичья, но тесно, тесно! Вокруг себя посмотрел – огромный храм, но тесно, тесно от столбов, от множества святых…

– Чуждый мир, – сказал он себе, и взгляд его остановился на иконе «Спас Ярое око».

Из-под темных рыжеватых волос, из-подо лба, пересеченного тремя дугами крутых морщин, – ярые золото-розовые очи с черными пропастями зрачков.

– Судишь, – сказал Сапега Богу, не отводя смелого взора.

Поспешил к Владимирской Богоматери. Нежность, материнское стремление защитить дитя от бурь судьбы. Нет! Его тянуло к Богу-отцу, к Ярому оку…

Больше никуда не пошел, изнемог.

Гетмана проводили в отведенную для него резиденцию, в дом царя Василия Шуйского, но, желая отдыха, напомнили: в честь их милости в Грановитой палате вечером пир и празднование.

Сапега спал на царской постели, но ему казалось, что это яма, что это два зрачка Ярого ока, и он, Ян Петр, опущен на дно обоих зрачков. Мучительно напрягая ломившие мозги, никак не мог объяснить своего раздвоения, не мог понять, какой из двоих ложный, и сдался наконец – ничего не уразумев, растратив последние, угасающие силы души.

Пробудившись, потрогал лоб – кусок льда.

– Жара нет, – сказал он и позвал слугу одеваться.

Грановитая палата удивила простором и великолепием. Особым простором – византийским, великолепие тоже было царьградское, возрожденное из небытия.

А вот угощения на столах оказались куда как современные: сухари с хреном, пшенная каша с крошечными кусочками свиного сала, ужасно перченная, и квас.

Но были здравицы. Витийствовала польская изощренная речь, и был грозный и величавый полонез, на который вышли все рыцари пира.

Утром Сапега собирался осмотреть башни Белого города, но всю ночь он пролежал без сна, в полуяви, раздвоенный в черных зрачках Ярого ока. Заснул на рассвете, пробудился за полдень беспомощный, как младенец. Собрались врачи, свои, полковые, и немцы, лечившие бояр. Какое-то старческое недомогание молодого совсем еще человека было докторам непонятно.

Целую неделю больной не покидал постели. На восьмой день почувствовал себя почти здоровым. Поел. Попросил принести обещанные его войску царские регалии.

Ему доставили оба венца, скипетр, державу. Он надел на себя одну из шапок Мономаха, взял в руки символы власти.

– И это все? – спросил своего слугу. – Ради этого травят, душат, жгут…

Голова закружилась. Ян Петр откинулся на подушки и снова впал в полусон, в полуявь. Его поостереглись тревожить, и он спал в венце русского монарха, сжимая в руках скипетр и яблоко.

Пробудился только вечером.

– Ах, это! – удивился на свои руки, держащие царские символы. – Даже во сне не выронил. Из меня получился бы крепкий монарх.

Он расстался с сокровищами и коснеющим языком попросил слугу наклониться.

– Найди польку. Любую… Пусть чего-нибудь говорит. По-польски… Я поплыву по речи, как по реке. Мне пора… пора…

Женщину нашли. Усадили в изголовье умирающего. Она двое суток рассказывала сказки или что-то лепетала об осени, о золотых лесах, о падающих листьях.

Яну Петру виделось огромное дерево. Золотое. Но это было не золото листвы, золото слов. Оно стояло в неземной красоте, вечное, неподвластное времени, но сердце сжималось от предчувствия… Ледяной дых не поколебал воздуха, но золото обрушилось с веток в стремнину, и он тоже шагнул в эту стремнину и не провалился. Золотые пластины слов держали, не тонули. Невидимая, скрытая золотом река несла в неведомую даль.

Он увидел себя, уносимого за горизонт, в такой дали, из которой не возвращаются. Он все держал себя, ставшего каплей, точкой, все держал себя и все-таки потерял.

Умер Ян Петр Сапега в Кремле, в доме царя Шуйского, 14 сентября 1611 года.

В самом начале октября забытого всеми патриарха Гермогена посетил Михаил Глебыч Салтыков. Принес на подпись грамоту.

«Наияснейшему великому государю Жигимонту III великого Московского государства ваши государские богомольцы: Арсений, архиепископ архангельский, и весь освященный собор, и ваши государские верные подданные бояре…»