Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Сновидицу, как следовало из письма, беспокоили не сами сны (ставшие для нее чем-то вроде личного синематографа), а то, что доктор, может быть, хочет их посредством сообщить что-то важное, чего она никак не может расшифровать. Поэтому она не то чтобы впрямую спрашивала у нас (поскольку письмо было адресовано нам обеим) совета, но явно намекала на его желательность: иначе вряд ли стоило так подробно пересказывать нам все эти хитросплетенные сюжеты.
Мне не очень верилось, что доктор, даже в своем нынешнем потустороннем пребывании, способен досаждать своей возлюбленной этими визитами, так что мне скорее казалось, что дело в расстроенном состоянии собственных нервов Маши. Будь на то моя воля, я бы предписала ей полностью отказаться от мяса, побольше гулять на свежем воздухе и, между прочим, поблагосклоннее отнестись к воспитанному Каульбарсу: думаю, кстати, что все это (кроме, может быть, последнего) посоветовал бы ей и сам доктор, если бы неожиданно восстал из мертвых. Напротив, Мамарина, несмотря на всю эмансипированность, знавшая наизусть снотолкователь Бен-Зуфа и сонник Мильчевского, пустилась в долгие объяснения таинственных значений виденных Машей снов. Особенно почему-то ее раззадорила черепаха: выходило, что главный смысл сновидений был именно в ней, но при этом само ее значение от Мамариной как-то ускользало — выходило лишь, что видеть ее во сне было необыкновенно хорошо. Получилось так, что мы написали Маше два письма: Мамарина все больше о черепахе, а я, напротив, с практическими вопросами: цел ли дом, жив ли отец Максим и прочее. Впрочем, ответа ни на одно из этих писем мы так и не получили.
За прожитое в Петербурге время мы несколько раз встречались с Викулиным — сперва, едва только переселившись на Васильевский, Мамарина захотела сообщить ему наш новый адрес; через две-три недели он и сам пожаловал к нам: явился как-то под вечер, приодетый, принеся с вышедшей уже из обихода учтивостью коробочку конфект от Крафта, явно пролежавшую у него в закромах не год и не два. С видимым удовольствием оглядев нашу обстановку, он тяжеловесно пристроился в гостиной и просидел часа три, толкуя сплошь об отвлеченных понятиях: вспоминал о парижской поездке, рассказывал о былых негоциях, в том числе и с участием мамаринского папаши (отчего она неявно, но приметно для меня конфузилась), пытался вести разговоры со Стейси, которая, отвыкнув от мужчин, сперва дичилась, но после, сочтя его представителем хоть и чудного, но безопасного подвида человечества, согласилась переместиться к нему на колени и повадилась даже дергать за пожелтевшие от курения усы.
С того первого визита приходил он к нам три или четыре раза — и, между прочим, каждый раз с новой коробочкой конфект, что вызывало, по крайней мере у меня, некоторые смутные подозрения. Сама кондитерская была уже год как закрыта — неужели Викулин, предчувствуя это, в свое время сделал запас сладостей? О своих делах он рассказывал как-то скупо, да мы особо и не распрашивали. Не знаю, отыскал ли он в мутной воде наступившей жизни какие-то новые источники дохода, либо продолжал существовать на старых запасах (что, учитывая его предусмотрительность относительно сластей, было бы неудивительно), но практической стороны жизни мы до определенного момента вовсе в разговорах не касались. Единственный раз он упомянул, что ему удалось выхлопотать охранную грамоту на квартиру как ученому: оказалось, что по какому-то свежему большевистскому закону, по ходатайству Академии наук можно было получить право на добавочные две, а то и три комнаты. Хотя он никакого отношения к наукам, кажется, не имел, но смог, очевидно, нащупать и нажать какие-то таинственные рычаги, сложная работа которых увенчалась вожделенной справкой.
В очередной раз он пришел к нам в двадцатых числах мая. Было лучшее время года в Петербурге: длинные, светлые дни, сменившие наконец затянувшиеся дожди этой поздней, неуютной и безрадостной весны восемнадцатого года. Как раз накануне я снесла меняле очередной золотой червонец и сходила на рынок за припасами, так что у нас к чаю было и деревенское масло, и творог, и баночка меда. В этот раз Викулин, вручив традиционное приношение, не стал по обычаю прежних визитов погружаться в воспоминания, а сразу перешел к делу: оказывается, все это время он продолжал разыскивать способ выехать из большевистской России — и наконец такая возможность отыскалась. Один его знакомый, бывший прежде ходатаем по всяким не вполне законным делам, в нынешние времена совершенно расцвел, сделавшись в определенных областях лицом чрезвычайно влиятельным. Темные его дела требовали, в частности, свободного перемещения через государственную границу, которое ему обеспечивала семья финских крестьян, обитавшая вблизи Валкесаари. Жившие там испокон веку и знавшие в окрестностях каждый кустик и овражек, сметливые финны быстро сообразили, что в переменившихся условиях, когда государственная граница вдруг пролегла в нескольких верстах от наследной мызы, их знания представляют исключительный практический интерес, — и очень осторожно, соблюдая чрезвычайную конспирацию, стали переводить избранных лиц из Совдепии в свободную Финляндию и обратно.
Войти к ним в доверие было чрезвычайно трудно, почти невозможно, но знакомцу Викулина это удалось — и, несколько раз воспользовавшись их услугами, он, в свою очередь, сам получил право рекомендовать новых соискателей. Викулин собирался в ближайшие дни эту границу пересечь и настоятельно рекомендовал нам составить ему компанию.
Несмотря на сильный козырь в лице корыстолюбивых финнов, на этом пути нас, если бы мы согласились, подстерегали некоторые существенные трудности. Во-первых, не так-то просто было добраться до самой границы: поезда, бывшие дачные, еще иногда ходили, но в них бесчинствовали красные патрули, которые на этой линии не только отлавливали спекулянтов, но и пытались выявить (о, эти стихийные физиогномисты с наганами!) пассажиров со слишком благородной осанкой или интеллигентными лицами, подозревая их в стремлении нелегально
