Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера
Да только должен человек остерегаться и не удаляться на большое расстояние от города, чтобы не стала могила, вырытая им для исцеления, могилой на веки вечные, Боже упаси, как случилось с одним стариком из Иерусалима. Старик этот зарылся по шею в песок, и прошли над ним три арабских подростка с ослами, нагруженными мусором. Сбросили они на него мусор и похоронили его заживо. Пришли туда евреи и увидели, что сделали с тем стариком. Помчались они за негодяями, и захватили одного из трех их ослов, и раскопали завал, и вытащили старика, и положили его голого на осла, и привезли к его консулу, и рассказали ему обо всем. Разозлился консул за позор, причиненный мусульманами его подданному. Послал своего помощника в полицию. Моментально явились полицейские и забрали осла. Взяли на себя состоятельные жители города расходы по прокормлению осла, пока не решится его судьба, а старика доставили в больницу и написали в Иерусалим в его колель, чтобы тот оплатил лечение и субботние расходы. Пока суть да дело, собрались все феллахи деревни и явились в Микве Исраэль[100] с ружьями, и луками, и пиками мстить за осла. Бросились бежать чиновники Микве Исраэль вместе с учителями и учениками. Выпрыгнул один из них из окна и сломал ногу. И вот он лежит в больнице: он – на одной кровати, а тот старик – на другой кровати. И весь город обсуждает, чей иск неотложный: иск того старика или иск Микве Исраэль, ведь невозможно выиграть дело по двум искам одновременно, потому что не в силах община подкупить всех судей. Пока одни пассажиры гордятся великими из народа Израилева, а другие – горюют о бедах народа Израилева, подошел поезд к Иерусалиму.
Часть пятая
Ицхак идет к Шифре
1
Еще до того, как вернулся наш герой в Иерусалим, забыл он про Яффу, и все, что он видел там, исчезло, как если бы и не существовало вовсе. И как только прибыл он в Иерусалим, пробудилась его душа и сильно забилось сердце. Это – город, где нет минуты, чтобы не чувствовалось в нем что-то от вечности. Смахнул он с глаз иерусалимскую пыль, и открылся перед ним Святой город, как он открывается перед влюбленными в него. Вспомнил он то, что сказал ему Блойкопф, художник: давай обнимемся в знак того, что удостоились мы жить в Иерусалиме! Смахнул Ицхак с глаз слезы и заплатил за место в дилижансе. Поехал в гостиницу Шоэля-Гиршла, как сделал в первый свой приезд, только на этот раз по своей инициативе. Гостиница Шоэля-Гиршла – особое достоинство есть в ней: там рады гостям.
Гостиница стояла пустая. И не было там ни Шоэля-Гиршла, и ни его сыновей, и ни его дочерей. Этих – потому что разругались и ушли, а Шоэля-Гиршла – потому что отправился за Иордан. Шоэль-Гиршл – человек предприимчивый и не может сидеть без дела. Теперь, раз гостиница стоит пустая, присоединился он к торговцам лулавами и поехал с ними за Иордан, привезти оттуда лулавы.
Что это за лулавы? За Иорданом, вдоль Мертвого моря, на пути к Стене Моава[101], в предгорьях и в горах, ты встречаешь маленькие пальмовые рощи. Растут там пальмы, но бедуины не обращают на них внимания, потому что те не приносят плодов. Как-то отправился один иерусалимский еврей к Стене Моава на закупку пшеницы. Срезал он для себя несколько пальмовых веток и привез их в Иерусалим. Увидели иерусалимцы эти лулавы и нашли их пригодными для праздника: красивыми, и полными прелести, и удобными. И особое преимущество есть у лулавов этих: оттого что растут без воды, они жесткие, и не вянут долгое время, и хороши для отправки за пределы страны. Решило одно видное семейство Иерусалима обратиться к властям в Дамаске с просьбой разрешить им заготавливать эти лулавы и получило согласие. Отправляются они каждый год за Иордан и привозят лулавы. Рады иерусалимцы этим лулавам, привезенным из-за Иордана, рады, что предоставил им Создатель возможность исполнить заповедь посредством такой красоты и совершенства, и даже бедный из бедных старается купить себе лулав из-за Иордана. Вместе с тем находились немногие иерусалимцы, которые не прикасались к ним, ведь в Торе сказано про финиковые ветви, а эти лулавы – ветви пальм, не приносящих плодов. Но спорить – не спорили. И уже отправлено было за границу более пятидесяти тысяч лулавов, и писали им оттуда: вот такие присылайте нам.
2
Поскольку гостиница стояла без постояльцев, пустая, и все комнаты были свободны, открыла хозяйка дома Ицхаку отличную комнату и не попросила за нее плату выше, чем за койку. А после того как приготовила постель, рассказала ему о своих бедах, о том, что ссора случилась в доме между ее дочерьми и невестками. «Оставили они все свои комнаты и переехали. И когда они переехали? Тогда, когда гостиница пуста. Почему? Назло Шоэлю-Гиршлу Знают они, что он не переносит одиночества, и оставили его одного. Шоэль-Гиршл – добрый человек и любит ближних, но что толку человеку с того, что он хорош, если мир плох. Суббота в опустевшем доме – Девятое ава[102] лучше ее. Стол накрыт, свечи зажжены, Шоэль-Гиршл приходит из синагоги и говорит: «Субботы доброй и благословенной!» И я ответила ему на приветствие. Сказал Шоэль-Гиршл: «Ципа Рива, я говорю тебе: доброй субботы, а ты не отвечаешь мне». Сказала я ему: «Поклеп наводишь ты, Шоэль-Гиршл. И разве не ответила я тебе? Да только привык ты, что многие отвечают тебе, а сейчас, когда нет тут никого, кроме меня, ты не обратил внимания на мое приветствие». Начал он произносить «Мир вам всем…», оглянулся вдруг и спросил: «Где они?» Уверена я была, что о детях он спрашивает. А он не о них спрашивал, а об ангелах служения. Когда произнес он субботнее благословение, замолчал и подождал немного; так он делал каждую субботу, ждал, пока произнесут благословение сыновья наши и зятья наши, а они – каждый встречает субботу у себя. Вздохнул он, и омыл руки, и произнес благословение на хлеб, и начал петь субботние песнопения. Поет и замолкает, поет и замолкает, как кантор, который замолкает ради капеллы своей. А тут нет капеллы, и никто не подпевает ему. Сказал он мне: «Подай мне суп». Подала я суп. Попробовал один глоток и положил ложку. Сказала я ему: «Шоэль-Гиршл, почему ты не ешь?» Сказал он мне: «Кто варил этот суп?» Сказала я ему: «Та, что готовит на каждую субботу, сварила этот суп». Сказал он мне: «И кто та, что готовит на каждую субботу?» Сказала я ему: «Я – та, что готовит на каждую субботу, и я – та, что готовила на эту субботу». Сказал он мне: «И почему же нет вкуса субботы в супе?» Так он говорил про каждое блюдо. По окончании субботы пошла я к детям и стала кричать: «Убийцы вы! Нет Бога у вас в сердце!» И что ответили они мне? Ой, Ицхак, дни Машиаха настали. Дочь восстает на мать, невестка – на свекровь, враги человеку – члены его семьи. Ушел себе Шоэль-Гиршл за Иордан отвлечься немного, ведь от всех этих его трудов не заработает он даже стертого асимона, так как вся торговля этими лулавами из-за Иордана сосредоточена в других руках и только ради дружбы присоединили его к поездке. А я сижу здесь одна-одинешенька, и нет во всей гостинице никого, кроме одного постояльца, у которого случилось горе, не приведи Господи, и он в трауре».
Спросил Ицхак хозяйку дома: «А где та малышка, что помогала вам в гостинице?» Сказала Ципи Рива: «Та малышка лежит в больнице у миссионеров, и дай Бог, чтобы встала она здоровой. И если встанет она здоровой, дай Бог, чтобы устояла в своем еврействе. Говорят они ей там, в больнице, что если бы не мы, то есть – они, да сотрутся их имена, которые сжалились над нею и позаботились о ней, уже была бы она мертва. Ой, Владыка мира, приезжают евреи в Иерусалим, город Твой, чтобы служить Тебе верой и правдой, а Ты насылаешь на них беды, и страдания, и болезни, и выкрестов, и подстрекателей, совращающих их к идолопоклонству. Думаю я в глубине души: ведь все евреи несут ответственность друг за друга, и если, не дай Бог, будет совращен один из нас, что ответим мы Богу на небесах? А Ноаха ты помнишь? Почесал он у себя под феской и отправился восвояси. Почему? Я тоже спрошу: почему? Все дни напролет он ворчал: боюсь я за рабби Шоэля-Гиршла, боюсь, что он попадет в ад за то, что изнуряет меня каторжной работой. Надоело это Шоэлю-Гиршлу, и он выругал его. И глупец этот не понимал, что все работы, которые поручал ему Шоэль-Гиршл, он поручал ему только потому, что просто не мог видеть человека, слоняющегося без дела. Иди и учи других уму-разуму, если сыновья твои и дочери твои не хотят учиться. Сейчас, сейчас я принесу тебе стакан чаю».
Выпив чаю, надел Ицхак лучшее из своей одежды, почистил ботинки и пошел к Шифре.
3
Солнце готово было вот-вот закатиться. Извозчики завели своих лошадей в конюшни, а лавочники заперли свои лавки. Улицы стали как бы шире, и земля погрузилась в молчание. Не слышно ни звука, лишь стук посоха слепца или звук шагов старушки, которая таскает свои ноги из одного святого места в другое, чтобы зажечь там свечу. Еще не зажгли свечи в домах, но свет из синагог падал на окна домов, и каждое окно светилось, будто оно из разноцветного стекла. У входа в дома стояли девушки и смотрели на Ицхака, а он идет себе степенно, удовлетворенно, как человек, уже завершивший свои молитвы. Погладил Ицхак бороду и вошел в Венгерский квартал.
