Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Исключено, – спокойно ответил Никонов полковнику, – я соблюдаю все меры предосторожности.
– История не простит нам гибели Владимира Оскаровича.
– Я это тоже знаю.
Некоторые части остановились за Баргой, в лесу, местные мужи помогли солдатам срубить огромные шалаши, накрыли их лапником.
Днем части строем прошли мимо дома, в котором лежал Каппель. Погромыхивал медью жиденький оркестр – две трубы и походная дудка, четкую дробь выдавал барабан. Музыка хоть и исполнялась четвертой частью необходимых инструментов, а все равно звучала торжественно. Генерал очнулся, открыл глаза.
Глаза были чистыми, от болезненной мути – ни следа. Каппель знал, что с ним произошло, и теперь, честно говоря, боялся приподняться на локтях и посмотреть на свои ноги; тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.
Преданный Вырыпаев, дремавший рядом на стуле, улыбку эту почувствовал подсознанием, поднял голову, поспешно отер рукою лицо, будто умылся:
– Владимир Оскарович!
– Тихо, тихо, – осадил тот Вырыпаева. – Слышите, как играет музыка?
– Слышу.
– Ничего не может быт прекраснее походной солдатской музыки.
– Да, да, – произнес Вырыпаев неожиданно, растроганно – у него словно что-то сдвинулось в душе, покивал согласно, привстал на стуле, заглядывая в окно.
Воздух на улице светился розово, призывно, будто сквозь разрушившиеся небеса проклюнулась летняя заря, зима отступила, и только одно это ощущение рождало в душе приподнятое настроение. Каппель продолжал улыбаться. Вырыпаев улыбнулся тоже.
– Василий Осипович, вызывайте в штаб командиров частей, – приказал Каппель.
– Да что вы, Владимир Оскарович! Вам надо отлежаться. Рано еще…
– Сегодня – день на отлежку. Завтра выступаем дальше.
– Рано еще!
– Залеживаться нельзя, – в голосе Каппеля появились знакомые упрямые нотки, – нам надо как можно быстрее выйти к Байкалу. Потом… – он словно споткнулся обо что-то, у глаз его собрались горькие лучики, – чувствую я, что Александр Васильевич Колчак находится в беде, а если это так, то мой долг – немедленно отправиться к нему на выручку.
Совещание с командирами частей Каппель проводил лежа – извинился, что не может встать, виновато махнул рукой, оглядел собравшихся:
– Не вижу генерала Имшенецкого.
– Генерал Имшенецкий лежит в тифозном бараке, – тихо доложил Вырыпаев, – положение его очень тяжелое.
– Жаль. – Каппель вздохнул. – Потери, потери, потери…
Перед ним расстелили карту. Каппель провел по ней рукой и сказал:
– Недалек тот день, когда мы снова выйдем к железной дороге.
– К чехословакам? – не то спросил, не то просто вбил в себя эту мысль Войцеховский, крылья носа у него обиженно задергались, разом придав строгому генеральскому виду какое-то ребячье выражение, в следующий миг он утвердительно кивнул: генерал Каппель прав – иного пути, как выходить к железной дороге, у них нет.
– Отныне командиры частей будут собираться у меня в конце каждого дня, перед ночным привалом, – сказал Каппель. – Каждый раз мы будем обговаривать маршрут. Хватит нам потерь! Все! Мы и так уже лишились многих людей. Лучших из нас, – он поднял указательный палец, – лучших!
Каппель готовился к жизни, а не к смерти, – он не думал умирать, не хотел умирать, – ощущал ответственность за людей, которых вовлек в этот поход, а раз вовлек, то должен вывести их из этих дебрей.
Звуки небольшого оркестра за окном стихли. Лицо у Каппеля приняло сожалеющее выражение – эту музыку он готов был слушать нескончаемо долго. Вечно.
Утром во двор дома, где лежал Каппель, пригнали ладные легкие сани, застеленные несколькими шкурами – купили их у местного богача, промышлявшего мехом. Увидев сани, Каппель недовольно поморщился.
– Сани? Совершенно напрасно… Дайте мне коня!
Вырыпаев пытался удержать генерала:
– Владимир Оскарович, разве можно? Вы только что перенесли тяжелую операцию. – Вид у Вырыпаева сделался мученическим – у него до сих пор не укладывалось в голове, как Каппель сумел стерпеть адскую боль – ему без всякого наркоза, без обезболивания, простым, едва ли не столовым ножом отрезали пальцы на обеих ногах и пятки, а генерал не издал ни звука. Впрочем, нож был не столовый, а двойного назначения, с ним ходили и на охоту, но это уже было неважно… Вырыпаев хорошо представлял, как сейчас трудно генералу. – Сани, только сани, Владимир Оскарович!
Генерал произнес хмуро и жестко:
– Коня!
Вырыпаев вздохнул и сделал знак Насморкову: приведи коня! Тот поспешно подвел оседланного коня. Каппель отметил: конь был оседлан заранее. Улыбнулся удовлетворенно: подчиненные знали, что он потребует коня, в следующий миг улыбка его приобрела виноватое выражение: напрасно он так строг к ним. Тронул за рукав Вырыпаева:
– Ты пойми, Василий Осипович: вид лежачего командующего, этакого барина на отдыхе, действует на армию деморализующе.
Когда он прилюдно обращался к Вырыпаеву на «ты», это означало высшую степень доверия; одновременно было и другое: Каппель таким способом искупал свою вину… Впрочем, надо отдать должное Вырыпаеву – он никогда не обижался на генерала.
– Ах, Владимир Оскарович… – Вырыпаев покрутил головой и пожевал губами впустую – в нем в этот миг проглянуло что-то старческое, немощное, и Каппелю, который находился в положении куда более худшем, сделалось жаль его.
– Вид командующего на коне определенно взбодрит людей, – сказал Каппель. Попросил, обращаясь к Насморкову: – Помогите мне, пожалуйста!
К Насморкову на помощь подскочил Бойченко. Вдвоем они посадили генерала на коня.
Каппель медленно выехал со двора на улицу.
Мимо проходила часть – один из полков Самарской дивизии. Каппель вскинул руку к папахе, движение было коротким, четким. Это был тот самый, знакомый всем генерал Каппель, которого солдаты хорошо знали – человек, не делающий ошибок, привыкший побеждать.
Полк не удержался и – усталый, сильно поредевший, плохо одетый и плохо обутый – грохнул походную песню – со свистом и лихим уханьем:
– Солдатушки, бравы ребятушки…
Полк шел с песней, а Каппель, вытянувшись в седле, отдавал ему честь, – Каппель, у которого уже не было ног. На глазах у многих солдат заблестели слезы.
Психологический расчет был точный – солдаты увидели своего генерала, это придало им сил, произошел некий перелом, что-то в их душах сместилось, появилась надежда – солдаты поверили, что жизнь в конце концов одолеет смерть и возьмет свое… Каппель и сам почувствовал, что на глазах его вот-вот появятся слезы.
…К вечеру колонна достигла маленький замусоренной деревушки, над которой струились хвосты дыма. Вся деревня была в дыму, целые стога вспухали над крышами, отрывались от труб, уносились в тайгу, даже маленькие сарайчики, сложенные из черных толстых бревен, и те, кажется, дымили, плевались тугими сизыми кольцами, ежились на морозе, переваливались с бока на бок, с одной куриной ноги на другую, от дыма трещали сугробы, трещали деревья, трещали сами сараи. Впрочем, не сараи это были, а бани, очень схожие с сараями, – такой в деревне обитал плотник: что он ни сложит, все сарай получается.
Это неважно, что в деревне каждый мужик – плотник, топором владеет так, что может им затачивать карандаши, среди этих плотников есть один – заправила, который и определяет, какой быть деревне, как должны лежать венцы и куда будут смотреть окна домов – на улицу или в огороды.
А дымила деревня потому, что
