Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

— Что есть еще? — отложила в сторону прочитанное письмо Екатерина.

— Представление графа Безбородко о назначении посланником в Швецию графа Сергея Румянцева.

На какое-то время Екатерина насупилась. Она все еще сердилась на строптивого родителя молодого дипломата. Румянцев заслуживал того, чтобы оставить его в забвении, его и всю его фамилию. Но она этого не сделала и не сделает. Пусть убедятся, что она не из тех, кто отдается чувству мести.

— Что ж, если Безбородко так считает, пусть будет посему. — И не желая возвращаться к принятому решению, заговорила о войне с Турцией: — Что слышно от князя Потемкина? Что-то молчит светлейший…

Секретарь понимал ее озабоченность. От князя давно уже ничего не было. А ему следовало бы почаще сноситься с Петербургом. Тем более сейчас, когда австрийское правительство, воспользовавшись смертью императора Иосифа, верного друга русского двора, заключило с Турцией перемирие, нарушив тем самым союзные обязательства по отношению к России.

Обстоятельства складывались так, что необходимо было усилить наступление на турок, дабы принудить их к миру. Между тем армия действовала вяло, не добилась ничего существенного, если не считать нескольких побед, одержанных корпусом Суворова. А ведь из казны туда ушло в три раза больше средств, чем Румянцев затратил на всю предыдущую войну.

Екатерина давно уже улавливала недовольство сановников ее фаворитом. Они только ждали случая, чтобы убрать его со сцены. Правда, вслух никто не осмеливался говорить про князя дурно, однако каким-то неосознанным чутьем она ощущала за своей спиной осторожную возню. Ох уж эта русская знать! Она умела добиваться своих целей.

— Румянцев покинул Яссы?

— Сразу же по получении рескрипта вашего величества.

Вошел Мамонов. Без доклада, как в собственную комнату. Такое дозволялось только ему.

— Ваше величество, — сказал он, — из Петербурга начали съезжаться гости. Все ждут вашего появления.

Храповицкий закрыл свою папку, поняв, что ему пора уходить. Екатерина посмотрела на него, потом на Мамонова и сказала:

— Хорошо, друзья мои, оставьте меня, я должна заняться туалетом.

В гостином зале императрица появилась перед самым обедом. Гости восторженно приветствовали ее. Граф Николай Салтыков приблизился к ней вместе с молодым полковником Платоном Зубовым. На Зубова она обратила внимание еще в прошлом году: он чем-то напоминал ей прежнего любовника, ныне уже покойного Ланского. Такой же красивый, с такой же робкой улыбкой на устах. Он ей сразу понравился, и когда Салтыков с Шереметевым попросили пожаловать его флигель-адъютантом, она не задумываясь сделала это.

— Вам идет быть полковником, — играя глазами, сказала она Зубову, склонившему голову. — Я рада за вас.

— Ваше величество, — вмешался Салтыков, — доброта ваша безгранична, но я уверен, что по случаю мира со Швецией этот юноша не будет вами забыт. Он заслуживает быть генерал-майором.

Екатерина посмотрела на Мамонова, на руку которого опиралась, рассчитывая увидеть на его лице выражение ревности. Но Мамонов и не думал ревновать. Поняв ее взгляд, он неожиданно поддержал обер-камергера:

— Слова графа совершенно справедливы.

— Коли так, быть посему, — решила императрица и вместе с фаворитом направилась в трапезную.

Обед продолжался около двух часов. О Швеции разговоров не было. Ограничились тем, что выпили за здоровье короля Густава. Кстати, тост в честь его величества произнесла сама императрица. Она больше не грозилась высмеять его в комической опере. С оперой покончено. Она видела теперь в Густаве честнейшего монарха, занявшего, как и она, непримиримую позицию по отношению к событиям во Франции. Именно эти события и обсуждались за столом. Все возмущались созывом в Париже национального собрания, говорили, что в том собрании нашли себе место одни только сапожники, неисправимые пьяницы.

— Это ужасно! — сокрушенно качала головой императрица. — Как может сапожник вмешиваться в дела правления государством! Сапожник умеет только шить сапоги.

После обеда гости разбрелись кто куда — в парк, зверинец, на берег канала. Мамонов пригласил императрицу в комнату, что рядом с ее опочивальней. Когда они оказались одни, он вдруг упал перед ней на колени и со слезами стал целовать край ее платья.

— Объясните, что сие значит? — встревожилась Екатерина.

— Ваше величество, прошу милости. Дозвольте уехать в Москву.

— В Москву?

— Обстоятельства принуждают… Дозвольте сочетаться браком с девушкой, меня любящей.

Екатерина отступила от него и опустилась в кресло, не в силах отвечать. В парке играл оркестр. Минорная музыка звучала как-то насмешливо-нелепо. Мамонов на четвереньках приполз к ногам своей августейшей любовницы и снова стал целовать край ее платья. Екатерина продолжала молчать. Но вот она поднялась, сказала изменившимся голосом:

— Встаньте и поступайте как знаете. Я дозволяю вам все.

В ставке главнокомандующего Потемкина к заключению мира со Швецией отнеслись без особого интереса. Зато весть о женитьбе Мамонова на фрейлине ее величества и его переезде в Москву вызвала многочисленные толки. Спорили-гадали: как все это могло произойти? Государыня ли его отвергла или сам ушел, не выдержав соперничества более юного и, следовательно, более сильного Зубова? И, наконец, кто такой Зубов, откуда он взялся, каков характером и будет ли относиться к Потемкину так же дружественно, как Мамонов?

В армии поползли слухи, что смена фаворитов при царственной особе есть начало конца карьеры светлейшего. Генерал-адъютант Попов делал все, чтобы слухи эти не дошли до князя. Но разве заслонишься от ветра ладонью? Князь и сам понимал, чем может обернуться для него смена фаворитов. Зубов находился под покровительством фамилии Салтыковых, а Салтыковы ни о чем другом не мечтали, как о смещении с высших должностей его, Потемкина.

Потемкин мог рассчитывать теперь только на личную привязанность к нему самой императрицы. И, подумав, он обратился к ней с трогательным письмом:

«Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! При обстоятельствах, Вас отягчающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость…»

За этим письмом последовало второе, потом третье. Императрица отвечала ему аккуратно, стараясь рассеять в нем сомнения относительно его будущего. В своих уверениях она дошла до того, что разрешила приехать ему в Петербург. Пусть едет, пусть убедится, что ее отношение к нему нисколько не изменилось, она по-прежнему предана дружбе с ним и намерена оставаться таковой навсегда.

Потемкин решил воспользоваться приглашением. В феврале 1791 года он временно передал командование армией князю Репнину и выехал в Петербург.

Супруги Брюс собирались на бал, который давал князь Потемкин в великолепном Таврическом дворце, подаренном ему императрицей. В присланном приглашении говорилось, что сей праздник устраивается в честь матушки-императрицы.

— А может, не стоит ехать? — засомневалась вдруг Прасковья Александровна. — Мне трудно простить неблагодарность князя.

— Как можно? — возразил супруг. — У князя собирается весь Петербург, иностранные министры. Говорят, гостей более трех тысяч будет.

— Ну, как знаешь… — не стала настаивать графиня.

В прошлом году она начала свой седьмой десяток и как-то сразу остепенилась, вроде бы пообмякла душой, утратила интерес к новым знакомствам с офицерами. Ни к чему теперь ей эти знакомства. Раньше она старалась ради государыни, присматривала для нее любовников. Теперь этим занималась другая — придворная дама Проскурина. Ей, графине Брюс, государыня больше не доверяла. С тех самых пор, как застала ее в объятиях Корсакова, с которым делила свое царское ложе…

Когда супруги Брюс приехали во дворец, бал еще не начинался. Гости бродили по многочисленным залам, восхищенно разглядывая предметы убранства и украшения. Светлейший князь знал, чем блеснуть. Здесь кругом была такая роскошь, какая многим и не снилась. Зал, предназначенный для танцев, в два ряда окружали мраморные колонны, между которыми стояли ложи, убранные гирляндами. С потолка свисали огромные шары, заменявшие люстры. Их свет отражался в многочисленных зеркалах, вделанных в стены. Тут же стояли печи из лазурного камня, мраморные вазы.

Рядом с танцевальным залом размещался зимний сад. Это было нечто напоминавшее рай. Лавровые, померанцевые и прочие диковинные деревья, благоухавшие приятнейшими запахами. Зеленые холмики. Прозрачные водоемы с серебристыми и золотыми рыбками. Грот, отделанный зеркалами, с мраморной купальней внутри. Яшмовые чаши, лампады, венки и гирлянды из ярких цветов. Лабиринт, окружавший алтарь с жертвенниками благодарности и усердия, с истуканами древних знаменитостей и драгоценными сосудами. Зеленая лужайка, а на лужайке — высокая пирамида со свисающими с нее золотыми цепочками и венцами из уральских самоцветов. В центре сада на возвышении — статуя императрицы Екатерины II, исполненная из паросского мрамора. У подножия статуи надпись из золота: «Матери Отечества и мне премилосердной».