Александр Борщаговский - Русский флаг
— Письма Маши не осилил сразу. Успею и ночью прочитать. Тут надолго хватит, — сказал он, хвастливо взвешивая на ладони пакет.
Но в разговоре часто возвращался к Маше, спрашивал о ней, слушал Максутова недоверчиво, настороженно.
— Поверишь, — сказал он вдруг, — я иногда не могу вспомнить ее лицо. Стараюсь, лежу с закрытыми глазами — и ровно ничего. Сначала забылось выражение лица, а потом и черты стерлись.
— А портрета нет? — спросил Максутов.
Величать Мартынова по имени-отчеству было неудобно, но и короткое "ты" не получалось.
— Не оставила. Считает плохой приметой. С ней трудно.
— Маша — упрямая девушка, — согласился Максутов.
— Небось многим фрегатским вскружила голову?
— И не только фрегатским. — Максутов вспомнил Зарудного.
— Ну а тебе? — С наигранной свирепостью Мартынов так схватил его за борта расстегнутого сюртука, что затрещало сукно.
— Я, брат, не умею влюбляться с первого взгляда, — сказал Дмитрий.
— То-то же!
Мартынов отпустил его.
Весь день в доме есаула хлопали двери. Приходили друзья Мартынова познакомиться с Максутовым, услышать подробности из уст участника событий. Входили шумно, как в собственный дом, стряхивали с сапог и шуб снег. А снег падал уже третий день непрестанно, укрывая до окон деревянный домик вблизи рыночной площади.
Предсказания помощника правителя канцелярии не оправдались: к есаулу приходили приятные люди, с которыми Максутов легко знакомился. Если в Иркутске много такой молодежи, а в домах так тепло и уютно, то лучшего города невозможно себе и представить.
После утомительного путешествия по необжитым местам Иркутск, укутанный в мягкий светлый покров, с белыми садами, сизыми дымками, медленно ползущими из труб, и многоголосым пением колоколов, от которого Дмитрий уже отвык, наполнял сердце благодушным покоем. С первыми же морозами туман оседал мохнатым инеем на резных карнизах домов, на чугунных решетках, каменных и кирпичных выступах, на выпуклых буквах вывесок, на деревьях и оконных наличниках, придавая городу вид нарядный и сказочный. Максутову казалось, что и гости Мартынова приносили с собой частицу этого опрятного, светлого мира.
К началу ранних осенних сумерек в комнате остались только Николай Дмитриевич Свербеев, муж Зинаиды Трубецкой, чиновник дипломатической службы при Муравьеве, и Вячеслав Якушкин, сын декабриста, жившего в Ялуторовске вместе с Пущиным, Евгением Оболенским, Матвеем Муравьевым-Апостолом и другими.
Свербеев пришел за письмом из Якутска, от преосвященного Иннокентия, но Максутов очень скоро почувствовал, что у осторожного чиновника есть и на него самого какие-то свои виды.
Иннокентий, один из первых миссионеров православной церкви на Алеутских островах и побережье Тихого океана, человек властный, проницательный и умный, в письмах к Свербееву и Муравьеву использовал петропавловские события для доказательства того, что необходимо торопиться с заселением далекого приамурского края. Свербеев даже прочитал вслух одно место из письма Иннокентия:
"Со всею вероятностью можно сказать, что лишь только мы оставим Амур, то или американцы, или англичане немедленно овладеют им и уже не будут так вежливы с соседями нашими: они как раз и самим айгунцам покажут место за горами, а потом, пожалуй, и подалее…"
Свербеев не пил, говорил не спеша, гибкими, плавными фразами. Потом он заторопился. Он еще должен успеть домой к обеду. Обычаи этого дома для него священны. Он так счастлив в семье Трубецких! Трубецкому по-прежнему не дозволено проживать в Иркутске, и он, Свербеев, единственный мужчина в их доме.
— Отчего бы вам по дороге не заехать в Ялуторовск? — как бы невзначай спросил он Максутова.
Все смотрели на лейтенанта. Ялуторовск? Максутов припомнил: это в Западной Сибири, где-то в стороне от дороги в Петербург. Большой крюк. Почему Ялуторовск?
— Господа, — ответил Максутов уклончиво, — может статься, что донесение в Петербург повезет кто-нибудь другой.
— Об этом мы позаботимся, — уверенно возразил Свербеев. — Я спрашиваю на тот случай, весьма вероятный, если Николаю Николаевичу угодно будет командировать вас.
— Почему Ялуторовск?
— Вы окажете нам дружескую услугу, господин Максутов. Услугу личного характера.
— Я хотел бы знать, господа…
— В Ялуторовске проживают близкие нам люди. Мой родственник Евгений Оболенский… Там Пущин, там люди, которые вправе прежде двора узнать столь счастливую новость. Порадуйте их, Дмитрий Петрович, в многолетнем сибирском заточении!
— Почту за счастье! — воскликнул Максутов.
Он забыл об ответственности, которую берет на себя, соглашаясь на такую просьбу.
Уверившись в решимости лейтенанта, Свербеев попрощался. Он напомнил Максутову, что они увидятся вечером у Муравьева.
— Кстати, — сказал Свербеев, уходя, — прискакал милейший Александр Павлович Арбузов. Свиреп. Решителен. Рассказывает чудеса! Он уверяет, что господин Завойко назначил его на бот для перевозки угля паровой шхуне "Восток" с намерением убить храброго капитана газами разлагавшегося от сырости угля. — Свербеев высоко поднял ровные брови. — Так сказать, умышленное покушение! Какая ерунда-с!.. Арбузов заартачился, и господин Завойко отправил его из Камчатки, но в пути храброго капитана постигло горькое разочарование: вы, Дмитрий Петрович, опередили его новостью о победе, и этого он никогда не простит вам…
Это сообщение было сделано неожиданным тоном светского болтуна и повесы.
После Свербеева осталось какое-то неопределенное ощущение. Холодный ум, неприятная настороженность, назойливые славословия дому княгини Трубецкой и желание казаться старше своего возраста.
Мартынов называл его "зятем Трубецких". Видимо, он относился к Свербееву сдержанно. После ухода чиновника дипломатической службы переменилась атмосфера в комнате Мартынова, чем-то напоминавшей обиталище Зарудного. Мартынов повеселел. Живее зазвенели чарки, теснее, уютнее стало за столом, на котором горели свечи.
Якушкина есаул любил, но относился к нему несколько покровительственно и даже иронически, как деятельный, живой человек может относиться к мечтательному и медлительному другу. Каждый из них хорошо знал мысли другого, его странности и слабости. Именно таким людям простым, доброжелательным, свободно высказывавшим свои радикальные взгляды на общественное устройство России, — хотелось Максутову рассказать о том, чем стал для него Петропавловск-на-Камчатке и как изменится отныне вся его жизнь. Мартынов внимательно слушал Максутова, и после каждой выпитой рюмки удивленно и смешно потряхивал большой вихрастой головой.
Дмитрий рассказал Мартынову о своем разговоре с помощником правителя канцелярии. Есаул только рассмеялся:
— Если Муравьев и недолюбливает меня, то его он презирает. Взяточник. Сквалыга. Совершеннейшая мизерия.
— Однако ж держится он прочно, — вставил Якушкин.
— Как прыщ на спине! Держится, пока не слишком тревожит.
Взяв в руки гитару, есаул пропел хрипловатым голосом на мотив лермонтовской колыбельной:
Тих и кроток, как овечка,И крепонек лбом,До хорошего местечкаДоползешь ужомИ охулки не положишьНа руку свою.Спи, покуда красть не можешь!Баюшки-баю.
Якушкин попробовал было отобрать гитару у Мартынова, но тот только грозно нахмурился на него и продолжал:
Купишь дом многоэтажный,Схватишь крупный чин,И вдруг станешь барин важный,Русский дворянин.Заживешь — и мирно, ясноКончишь жизнь свою…Спи, чиновник мой прекрасный!Баюшки-баю.
Вячеслав Якушкин укоризненно смотрел на друга, пока тот пел знаменитые, строжайше запрещенные цензурой некрасовские строфы, а дождавшись конца, сразу же перевел разговор на другое.
— Как вам показался наш Николай Николаевич? — спросил он у Максутова.
— Признаюсь, господа, — помялся Дмитрий, — я нахожусь в затруднительном положении. Муравьев — человек не простой…
Мартынов присвистнул:
— Сложная штучка, но не настолько, чтобы при некотором уме не разобраться в его мудреном механизме.
Нетерпеливым жестом Якушкин отодвинул от себя тарелку остывших пельменей, надулся.
— Муравьев прекрасно владеет пером… — начал было он.
— А розгой — и того лучше! — съязвил Мартынов, наблюдая исподлобья за другом.
— Он умен, светски образован, — продолжал Якушкин, ожесточаясь.
— Боек, — вторил ему есаул.
Дмитрий решил, что они не впервые спорят об этом. Это чувствовалось по тому, как быстро собрались тучи, как мало потребовалось слов, чтобы атмосфера сделалась напряженной.
