Николай Алексеев - Лжедмитрий I
День солнечный, искрящийся, люто мороз забирает. Деревья в густом инее, заиндевелые медные колокола и пушки на кремлевской стене, коснись рукой, кожа прилипнет. Под ногами снег скрипит, рассыпается, благо снежки загодя налепили.
Над стрельцами в городке поставлен Шерефединов. Из сотников да в полковые головы! Чать, достоин — царя Федора задушил.
Немцев и шляхту привел Отрепьев с Басмановым. Под Григорием конь норовистый, дорогой подарок. Теперь князь Василий Шуйский на видном месте с другими боярами стоит. Увидел коня — душа заболела. А Отрепьев на потешную крепость Басманову указал:
— Вот так когда-нибудь в Азов стяг принесем!
Погладил коня по холке. Басманов сказал:
— Азов, государь, крепок, и взять его не просто. Не мне рассказывать, государь, какое у султана воинство, ты и без меня знаешь. А наши боярские дружины — горе луковое.
Гетман Дворжицкий спешился, утерся рукавицей. Усы заиндевели, мороз за щеки щиплет. Паны вельможные и немцы недовольны варварской затеей царя.
Над немцами командиром Кнутсен. Переминается с ноги на ногу, зябко.
Немцы на потешный бой пришли с пристегнутыми тесаками. Шляхтичи при саблях. Стрельцы иноземцев подзадоривают.
По ту и другую сторону Большой Полянки люд теснится. Смеется народ, выкрикивает:
— Эй вы, кафтаны кургузые!
— Им сукна жаль!
Мальчишки свистят, улюлюкают.
— А что, забоялись?
Приподнялся в седле Димитрий, махнул рукой, и, развернув знамена, под барабанный грохот, свист дудок пошли, побежали иноземные солдаты.
— Виват!
Орали, горланили шляхтичи, а из городка снежки роем. Комья смерзшиеся секли больно, не одному синяки и шишки насадили. Кнутсену снежок в нос угодил, до крови расквасил.
Полезли шляхтичи и немцы на стены, скользко, срывались, падали, кто и взбирался, того стрельцы мигом сталкивали.
Разъярились. Уже не снежками бились, кулаками. Гетмана Дворжицкого стрелец ногой в живот пихнул.
Скопом ворвались иноземцы в ворота, за сабли и тесаки схватились — едва разняли, утихомирили.
Стрельцы злобились:
— Не по справедливости бой иноземцы вели!..
…С Большой Полянки Отрепьев с панами вельможными и ближними боярами завернули на обед к Басманову. Пили, веселились до ночи, и в хоромы царские Отрепьев попал, когда Москва давно уже спала.
Ян Бучинский дожидался государя. Едва тот в палаты ввалился, как Бучинский к нему с грамотой от Власьева. Отрепьев, однако, письма не взял, отстранив шляхтича, прошел в опочивальню, разделся и только после этого кинул коротко:
— Так о чем этот дурень пишет?
Бучинский поднес лист к свече, принялся читать.
Подробно описывал Власьев, как обручался и какие унижения при этом претерпел. А ко всему сообщал великий секретарь и казначей, что Мнишек вместо Москвы в Сандомир уехал и требует от московского царя злотых на дорогу.
Григорий Отрепьев жалобу Власьева об унижении мимо ушей пропустил, но, когда речь о деньгах пошла, сказал со смешком:
— Я мыслю, надобно воеводе Мнишеку послать злотых. Он всей Речи Посполитой задолжался, а теперь на наши деньги расчет держит.
Бучинский поддакнул:
— Истинно, государь. У пана Юрка злотых ниц, нема. Зато у воеводы дочь, царева невеста, всем злотым злотая.
Отрепьев довольно ухмыльнулся:
— Сам знаю, не льсти. Завтра вели от моего имени взять из казны двести тысяч для пана Мнишека и сто тысяч злотых брату моему Сигизмунду. Король давно их у меня просит. Мы хоть уже и дали ему немало, да пошлем еще, за его расходы. Ты, Ян, и повезешь.
* * *Дождливым февралем встретил Рим иезуита Андрея Левицкого. В эту зимнюю пору вечный город серый и унылый.
В Ватикане на площади перед храмом Святого Петра, как всегда, попрошайничали нищие. Они стояли и сидели на камнях и плитах, мокли под дождем, и не было для них иной жизни, кроме этой.
У входа в храм три монаха-капуцина в темно-зеленых сутанах гнулись. Капюшоны у монахов на самые брови надвинуты, зорко сторожили железную кружку для подаяний. Иезуит Андрей прошел мимо. Братья из ордена святого Франциска, молодые, розовощекие, переругивались между собой, что-то не поделили.
Левицкий молитвенно сложил руки, нащупал зашитые в подкладку сутаны письма. Много верст проделал с ними иезуит, не снимал сутану ни днем ни ночью. На перекладных, от яма к яму провез их через мятущуюся русскую землю; в почтовых дилижансах пересек Королевство Польское и империю. Письма, писанные папе Павлу епископом Александром и царем московитов. Что в них, иезуит не знал, но он должен был доставить обе грамоты папе, и он это исполнил.
В папском дворце иезуита встретил монах, велел дожидаться. Ходил недолго. Едва Левицкий успел вспороть подкладку сутаны и извлечь письма, как раздался голос:
— О чем уведомляет нас брат Александр?
Вскинул иезуит голову, перед ним папский секретарь, кардинал Валенти.
— Сын мой, папа не может принять тебя, передай письмо мне.
— Святой отец, здесь письма от епископа Александра и царя московитов Димитрия.
Бледное, тонкое лицо кардинала не изменилось. Бесстрастным голосом он произнес:
— Ты привез радостные вести, Господь услышал наши молитвы и вразумил царя Димитрия.
Развернул письма, прочитал, поднял на иезуита удивленные глаза.
— Но брат Александр ничего не сообщает утешительного. И у царя Димитрия мы не видим даже намека на его желание сблизить наши церкви. Он, видимо, решил забыть свое обещание, данное нунцию Рангони в Сандомире, когда бродягой искал защиты и покровительства у нашей святой церкви… В этом письме царь Димитрий лишь сулит разбить неверных турок, и то в будущем. — Замолчал, снова уткнулся в письмо епископа. Оторвался, заговорил: — Упоминание брата Александра о победе московитов над султанским войском на Кавказе если и имело место, то нам о нем неизвестно… Я сообщу обо всем папе. Думаю, миссия брата Александра облегчится, когда в Москву прибудет верная дочь церкви нашей Марина Мнишек.
— На это и епископ Александр надеется, — поддакнул иезуит.
— Знаю, нелегко брату Александру, но не только слуга Божий он, но и воин церкви латинской! — и поднял палец. — Он исполнит, что ему поручено!
* * *Утомительно тянулось время для великого секретаря и казначея Афанасия Власьева, дни долгие, однообразные, спад да ел — и нет иного дела. Дома это не заметно, а тут знай выглядывай, нет ли каких вестей из Москвы.
Побывал Власьев на свадьбе короля с австрийской эрцгерцогиней. Отстоял, отсидел — и конец.
Московский посол даже лицом сдал. Похудел, злой.
Воевода Мнишек как отбыл в Сандомир, так и жил там. Никакого намека не подавал, что собирается в Москву.
Декабрь минул и январь, а на исходе февраля, к огромной радости Власьева, наконец приехал от царя Димитрия шляхтич Бучинский, привез злотые королю и воеводе.
* * *В столице войска Донского Черкасске на круге порешили слать на Русь обоз за хлебом и старшим назвали Корелу. Год, сказывали, московскую землю урожаем не обидел, а Дон в хлебе нужду имел.
Отправились донцы по санному пути, минуя Воронеж, на Рязань. Везли на Русь то, чем Дон богат: балыки осетровые да белужьи, икру черную в бочках и рогозовые кули, набитые под завязку вяленым рыбцом. Имели казаки расчет обменять свой товар на хлеб либо, продав, купить верно.
В Рязани, оставив часть обоза — пускай казаки мен ведут, — старый Корела с другими донцами в Москву подался. Под Коломной налетели на обоз лихие люди. Отбились казаки, но двоих товарищей потеряли.
В Москву въехали в воскресный день. Торг так себе, видать, по этому времени лучшего и не жди.
От казачьего обоза за версту рыбным духом прет. Пропитались жиром кули. Нищим и голодным на зависть. Они за обозом от самой заставы увязались.
Покуда донцы на торгу располагались, старый атаман Корела вздумал в Кремль сходить. Уж больно хотелось ему повидать царевича Димитрия. Каков он нынче?
Шагает Корела через Охотный ряд и диву дается, сколько в Москве иноземцев, и все приоружно. Тут и ляхов и немцев немало.
В Кремль вступил через Троицкие ворота. Мостовые булыжные, церкви нарядные… А палаты царские выстроены с сенями разными и переходами, башенками и вторыми ярусами. Патриаршие хоромы тоже огромные. Остановился Корела, загляделся: оконца стеклом цветастым играют, золотятся крыши на солнце. До чего же дивные царские палаты! Неспроста царевич Димитрий так в Москву рвался.
Запутался Корела, где же вход к царю в хоромы? Спросил у проходящего стрельца, тот на Красное крыльцо указал.
Обил старый атаман снег с сапог, снял шапку, волосы ладонью пригладил. По ступенькам поднялся и оробел. Дверь и та в узорочье. Постоял, потоптался. Наконец решился, открыл дверь. Тут перед ним два немца дорогу загородили. У немцев камзолы бархатные, грудь в броне, тяжелые бердыши позлащенные. Корела страже свое растолковывает, но немцы по-русски ни слова и плечами теснят атамана из хором. Хотел Корела силком пройти, да немцы бердыши скрестили.
