Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Вон отсюда!
Женщина медленно повернулась, засеменила муравьиным шагом и снова остановилась.
— Следи, чтобы больше сюда не ходила. Видал, голая как есть! Людям смотреть на нее тошно. Пропади она пропадом, чтоб ее нечистая сила задавила! Как появится, так непременно либо день холодный будет, либо гость к нам не идет!
На всей фигуре этой женщины с протянутыми руками лежала печать вечной приниженности, робости и печали. Иссохшие ее пальцы с отросшими черными ногтями напоминают птичьи лапки; смирная, беспомощная, ветром ее качает.
Слезы жалости выступили на глазах Аманлыка, он стоял в нерешительности, а между тем кто-то из посетителей крикнул:
— Эй, хозяин, нам уходить или бесстыжая эта тварь уйдет?
Хозяин, целиком поглощенный своим поварским делом, вскочил и, подойдя к нищенке, приложил горячую шумовку к ее протянутой ладони.
— Me, ме, ме! — залепетала несчастная, отступая назад, и пошла было прочь, но упала.
— Тащи ее отсюда и брось куда-нибудь подальше! — распорядился хозяин.
Аманлык подбежал к женщине и увидел, что она лежит, прижав к губам обожженную ладонь, а из глаз ее льются слезы. Он не понял сразу, что она делает, показалось — слизывает с руки остатки пищи. Аманлык попросил у хозяина еще головку сазана и положил ее в руку попрошайки, но она, видимо думая, что это опять шумовка, отдернула ладонь, и жареная головка упала на землю. Увидав, что перед ней валяется что-то съестное, она, с трудом приподнявшись на локтях, бросилась на головку всем телом и, лежа, с хрустом впилась в нее зубами.
— Эй, каракалпак, чего стоишь? Тащи ее быстрее, да подальше!
Аманлык приподнял женщину под мышки, но она не могла стоять и всей тяжестью повисла у него на руках. Он вывел ее на улицу и отпустил, но женщина тут же свалилась ничком на дорогу. Аманлык хотел было уйти, оглянулся, и сердце его дрогнуло: она лежала лицом в землю и пыль набилась ей в рот.
Он вернулся, снова поднял ее, подтащив к старому заброшенному дому, посадил, прислонив спиной к стене, и убежал, закрывая лицо рукой, чтобы не видеть, как она там сидит, — сердце у него разрывалось.
Огонь в очаге угасал, Аманлык, поспешно раздувая пламя, немного забылся.
Пока рыбожарка не закрылась, ему не удалось сбегать посмотреть, что сталось с женщиной. Но вечером, кончив топить и засыпав тлеющие угли золой, он побежал взглянуть, ушла ли она. Оказалось, что женщина сидит все так же, как он ее усадил, только, боясь, видимо, упасть, опирается о землю обеими руками. Аманлык, поняв, что у нее нет сил подняться, наклонился, всматриваясь в ее лицо.
Что же ты так сидишь? Где ты живешь? Куда идешь?
Женщина молчала.
— Не слышишь, что ли?
Будто испугавшись, что Аманлык уйдет, женщина подняла правую руку. У Аманлыка было с собой немного рыбы на ужин, и он положил кусок на ладонь. Женщина сидела неподвижно с протянутой ладонью. «Уж не умирает ли?»- подумал Аманлык. Он взял ее протянутую руку, и она, ухватившись за него, попыталась встать, но не смогла. Поняв, что она уже не просит еды, Аманлык осторожно поднял ее и, подставив плечо, потихоньку повел к себе.
Дома ему не с кем было словом перекинуться. Приходя с работы, он либо потихоньку напевал себе под нос, либо лежал, вспоминая прошедшее, и слезы лились из его глаз. Он знал, конечно, что с появлением этой несчастной, быть может, помешанной женщины, не понимающей даже, что надо прикрывать свое тело, жизнь его станет труднее, но он ни о чем не жалел.
«Кто много плачет, у того рот кривой, — думал он. — Кто знает, какой она была прежде? Наверное, жалкий листок, вихрем времени от родной ветки оторванный, затоптанный неправедной жизнью проклятой этой Хивы. Может быть, и обезумела она, но ведь бывает же, что человек выздоравливает!»
Аманлык привел женщину к себе, уложил на свою постель. Когда утром она проснулась, напоил чаем и, уходя на работу, оставил лежать.
С заходом солнца поспешил домой, — она неподвижно лежала на том же месте. Аманлык разбудил ее, снял с нее пыльные лохмотья, встряхнул их над огнем и снова одел женщину, — она оставалась немой и неподвижной. Долго не могла она прийти в себя.
Дадут ей есть — ест, нет — не просит. Уложат — лежит, посадят, засунув свернутое одеяло за спину, — сидит, опираясь на расставленные в стороны руки… В каком человеческом законе сказано, что такую бедняжку можно на улицу выбросить? Хоть и много забот стало у Аманлыка, но он от души ходил за больной, делил с ней кров и пищу.
И женщина стала оживать.
— Как тебя зовут? — спросил ее однажды Аманлык. В ответ из глаз несчастной потоком хлынули слезы, и он дал себе слово никогда больше ни о чем ее не спрашивать. «Кто знает, какие беды довелось ей пережить? Может, ей и вспоминать-то о них горестно! Ну и пусть забудет обо всем, пусть не вспоминает! А может, и косноязычия своего стесняется… Наверное, она такой же несчастный человек, как я. Конечно, если я буду настаивать, она в конце концов что-нибудь да расскажет, но станет ли ей от этого легче?.. Да никогда!»
— Наверное, тебя зовут Каракоз, черноглазая? — сказал однажды Аманлык, желая ее подбодрить.
Взгляд женщины немного смягчился, но потом она вдруг застыдилась и прикрыла рукой свое изуродованное лицо.
— Да, ты и есть Каракоз. Я так и буду теперь тебя звать: Каракоз!
Женщина отвела глаза, безразлично кивнула головой.
Аманлык выпросил у жены хозяина старое платье и нарядил в него Каракоз. Постепенно она приобретала человеческий облик, стала лучше есть, немного даже пополнела. Сама не говорит, но что ей говорят — слышит, что велят — делает. А Аманлык об одном заботится: ничем ее не потревожить.
Ближе к весне она уже могла поставить на огонь кувшин с водой, вскипятить чай к приходу Амаилыка. Иногда она приходила за ним к рыбожарке, чтобы вместе идти в лес за дровами.
То ли она к нему привязалась, то ли была благодарна, что избавил ее от собачьей жизни, но, пока он не заснет, сама спать не ложилась. Сядет около его постели. Он дремлет тихонько, а она с легким нажимом поглаживает ему шею, плечи, ноги, — нет такой частицы на его теле, какой не коснулась бы ее рука. Аманлык давно уже забыл о женской ласке, но руки ее были такими приятными, что он засыпал в блаженной истоме, благодарно шепча: «Спасибо тебе, Каракоз милая, спасибо!»
Постепенно Аманлык так привык к ее нежным рукам, что с нетерпением ждал конца работы, чтобы скорее бежать домой.
Это страстное его стремление согревало их охладевшие было сердца. В одну из теплых весенних ночей Аманлык, сказав про себя: «Прости меня, боже, если, лаская эту женщину, я нарушаю ее брачный обет», заключил Каракоз в свои жаркие объятия.
Наутро они встали, с трудом преодолевая дремоту, смущаясь и посмеиваясь, сели поесть.
16
Тщетными оказались все попытки сопротивляться в посылке пятисот нукеров на войну, все старания Маман-бия защитить народ от новой беды. Из Хивы прибыли уже двадцать до зубов вооруженных воинов.
В аулах поднялись вопли и рыдания, народ толпился на улицах, слышались гневные выкрики, люди перебегали из дома в дом, суетились, грозили, просили пощады, — ничто не помогло, требуемые пятьсот нукеров были собраны. Противники войны отступились.
Даже Есим-бий, который, договорившись со своими дехканами, обещал Маману поддержку, благоразумно сказал:
— Маман, если мы будем упорствовать, как бы народ наш оттого не пострадал. И ты тоже смирись, потерпи, подумай. — И собрал для Мухаммед Амин-инаха заранее определенное количество джигитов своего племени. В противном случае власти грозились отобрать посевные земли.
Маман-бий потерпел поражение. Мир показался ему теперь душным и тесным, как тропинка, только что проложенная сквозь дремучую чащу камышей. Желая посоветоваться с другом, он поехал к Мырзабек-бию на Казахдарью. Мырзабек, оказывается, был в отъезде, на родине. На обратном пути Маман завернул на Жана-дарью, в аул Убайдулла-бия. Старик был настроен благодушно, воздвиг городок для сына своего, Орын-бая, пригласил муллу из Бухары. Разговор о присоединении к русским, затеянный Маман-бием, одним словом прекратил: «Однако пока подождать придется». А когда зашла речь о своевольных действиях Есенгельды-бия, Убайдулла степенно разгладил длинную седую свою бороду и молвил уклончиво:
— Всякое дело конец венчает, мудрый бий, посмотрим, что у Есенгельды получится. Муж, о народе своем пекущийся, не станет раздора между людьми сеять. Правильно ты сделал, что прекратил сопротивление. Если мы и не поняли человека поначалу, попробуем теперь ему довериться. Есенгельды-бий тоже, надо думать, благом народным озабочен, не станет же он свой сан позорить!
Путались мысли в голове Маман-бия, что и делать теперь, не знал. Решил опять скакать в аул Мырзабека, — может быть, он вернулся? Оказалось, что и вправду Мырзабек только что приехал. Друзья встретились с распростертыми объятиями. Расспрашивая друг друга о делах и здоровье, забыли свою усталость. Мырзабек-бий был и у Седет-керея, пригнал от него скот, каракалпакам в дар, а сверх того двух коров и быка лично Маману.
