Петр Полежаев - Престол и монастырь; Царевич Алексей Петрович
Уговорить Вейнгардта принять деятельное участие было нетрудно ловкому Петру Андреевичу. Да и как бы не сочувствовать и не помогать доброму тайному советнику в таком хорошем деле, как примирение отца с сыном, в особенности же когда от такого сочувствия после первого же свидания с тайным советником в тощем кошельке молодого человека зазвенело более полутораста золотых червонцев, а в голове заиграла надежда на еще большую награду.
Взявшись за дело, Вейнгардт поспешил заслужить свои сребреники и тотчас, в то же утро несчастного второго октября навестил царевича.
Тяжелые дни переживали Алексей Петрович и Афрося, дни тревожного раздумья, как поступить и как определить свое будущее. К несчастью, теперь-то. в эти критические дни, когда только в единении могла быть сила, способная поддержать друг друга, впервые между ними появилась рознь. Царевич не желал возвращения, не верил отцовскому прощению, смотрел на него, как на тенеты, из которых, запутавшись, ему уже не выбраться; в незаслуженном прощении он слышал не кроткий голос отца, готового с любовью принять блудного сына, а неумолимый приговор, который лишит всего… может быть, даже и жизни.
Совсем иначе смотрела на все это Афрося. Как дитя низменной среды, без всякого внутреннего развития, она понимала в жизни только будничные явления, оставаясь совершенно чуждою к потребностям духа. Она томилась в чуждой стороне, где все было ей незнакомо: язык, нравы, обычаи и даже самая обстановка; тосковала о родном, грязном и затхлом, но ей памятном. Одна любовь, как бы ни было сильно это чувство, не в состоянии еще просветить до правильного сознания, до анализа совершающегося. Бесспорно, Афрося любила нежно и глубоко своего Алешу, но ее чувство походило на бессознательную привязанность животного, на преданность собаки. Она грустила, жалела Алешу, находя каким-то чудным, чуть ли не юродством, безмолвное, почти восторженное созерцание таких простых будничных вещей, как деревья, море, закат или восход солнца, отражение лучей в морских волнах, не понимая, как это Алеша не спешит воспользоваться прощением отца, не спешит уехать отсюда в родное гнездо, не в столицу, конечно, а в какую-нибудь Грачевку. И она молча, с сердечным замиранием следила за борьбою Алеши.
Вейнгардт застал молодых людей в обыкновенном их в последнее время состоянии духа: Алексея Петровича в нервном волнении, в суетливом движении, в беспрерывной перемене места, как будто спешащим куда-то; Афросю за ее работой в руках, с опущенными ресницами, из-под которых выкатывались крупные слезинки.
— Что нового, любезнейший господин секретарь, нет ли каких вестей из Вены, из Спа? Что Толстой? — забросал вопросами царевич Вейнгардта при входе.
Царевич часто видал Вейнгардта, и молодой человек нравился ему веселым, добрым и открытым характером.
— Новостей много, мой милый принц, новости слетелись к нам со всех сторон, только не хорошие… Я поспешил к вам предупредить о них. Знаете, лучше, когда они не ударят, как гром, врасплох, когда на свободе можно обдумать, приготовиться, хладнокровно взвесить, как и что сделать…
— Да говорите же скорей, Вейнгардт, что случилось? Не мучьте, ради Бога! — умолял окончательно встревоженный царевич.
— Вот вы уже и стали волноваться, а в таких случаях главное дело не теряться… — советовал секретарь, соображая, как бы эффектнее и чувствительнее ударить и так уже в полумертвого Алешу. — Вот видите ли, вчера ваш граф Толстой, который, надобно сказать, мой дорогой принц, мне чрезвычайно не нравится, получил какие-то известия, какие именно, я не могу сказать, я не читал их сам, а Толстой их никому не открывает… Но, должно быть, известия для него приятные, такой веселый стал. Вчера же и мой фельдмаршал получил депеши от двора, в дополнение к прежним, все о том же, какие меры предпринять в случае, если гишпанский десант высадится у Неаполя. Из Вены пишут, что к нам посланы новые войска на подкрепление, все это, конечно, для вас не любопытно, но вот что, дурное-то в самом конце… В инструкции говорится, что ввиду таких усложнившихся обстоятельств и ввиду прощения, данного вам отцом, император велел Дауну передать вам, что далее продолжать протекции он своей не может, силою защищать вас не будет, так как с его стороны сделано все, что было возможно… и наконец, что он советует вам смириться и ехать к отцу. Царь дал торжественное обещание простить вас, а следовательно, и опасаться нечего.
— Опасаться нечего! Цесарь не знает моего отца, а я его знаю! — с горечью выкрикнул царевич. — По наущению, в сердцах он готов убить… и убьет, не посмотрит на свое слово. Нет, если цесарь от меня откажется, то я убегу в Рим к папе…
— Как знаете, принц, обдумайте, времени теперь еще довольно.
— Вы говорите, Вейнгардт, что новостей много, какие же еще?
— Другие-то? Ну другие не так важны… и… мне хотелось… после как-нибудь… — как будто затруднялся Вейнгардт.
— Говорите, говорите все… не стесняйтесь. Здесь посторонних никого нет, от моего друга я ничего не скрываю… Говорите при нем.
— Если вы этого непременно требуете… Цесарь в конфиденциальном письме своем к фельдмаршалу пишет, будто бы ему стало известно о постоянном пребывании с вами какой-то женщины… Находя такое пребывание не совсем приличным… у него как у свояка, цесарь приказал вице-королю немедленно же отделить от вас ее… и отправить, куда она пожелает.
Это известие было верно рассчитанным ударом, прибереженным до конца. Царевич мертвенно побледнел, задрожал и судорожно схватился руками за сердце. Отнять Афросю, мать его будущего ребенка, отнять именно тогда, когда она стала дороже для него собственной жизни… Нет, это невозможно, этого перенести царевич не мог. Афросю тоже поразила новость, она вскочила, протянула руки к царевичу, как будто желая ухватиться за него, и с хриплым криком упала без чувств.
Царевич бросился к ней, засуетился по комнате, отыскал воду и стал брызгать ею лицо и грудь Афроси. Скоро она пришла в себя, и как женщина, не знакомая с уловками нынешних светских дам, сама же принялась успокаивать Алешу. Вейнгардт исчез — он заработал червонцы…
Когда они оба несколько успокоились и были в состоянии говорить о своем положении, царевич вдруг круто повернул свое мнение, решительно объявив Афросе, что он воротится к отцу, откажется от наследства и что будут они жить где-нибудь в вотчинах мирно и счастливо. Наговорившись досыта о своем будущем житье-бытье, царевич отправил записку к графу Толстому:
«Петр Андреевич! Буде возможно, побывай у меня сегодня же один и письмо, которое получил от государя-батюшки, привези с собою. Самую нужду имею с тобою говорить и полагаю, что не без пользы будет».
Вечером приехал к царевичу граф Петр Андреевич, но не один, а с фельдцейхмейстером Венцлем и Вейнгардтом, в свидетельстве которых теперь нуждался он, а не царевич. Алексей Петрович отвел Толстого в сторону и тихо, долго расспрашивал его, когда и какое письмо тот получил от государя.
— Действительно, получил я вчера собственноручное письмо от государя, — сообщил граф, — в котором его царское величество пишет, будто намерен доставить тебя оружием, для чего войска оставил в Польше, расположив их на границе Силезии. Да и о том еще изволит писать, что хочет сам приехать сюда.
— Отец!.. Сюда!.. Сохрани Бог!.. Этого не может быть!.. — забормотал сын, задрожав от одного предположения такого несчастия.
— Как не может быть? Да кто же может запретить видеться отцу? — стал развивать граф свою удачную выдумку. — И не думай, что этого не может случиться — трудности никакой нет; нужно только изволение его величества, а ты сам знаешь, что он давно собирается посетить Италию… теперь же всенепременно поторопится.
— Нет… нет… я сам поеду к нему… я решился… только бы не ехал… пусть назначит мне жить где-нибудь в деревне, да не отнимает Афросю… Приезжай завтра, ты получишь мой решительный ответ.
Этот решительный ответ сложился в сердце царевича с того момента, когда он услыхал от Вейнгардта о распоряжении отнять от него Афросю. Тягучая природа Алексея Петровича могла вынести лишение протекции цесаря и грозное известие о приезде отца, но не могла представить себе возможности разлуки с Афросей, с другом, в котором сосредоточились все его привязанности, — с матерью его ребенка.
И действительно, на другой день утром, когда снова приехали в Сент-Эльмо граф Даун и обычные посетители, граф Петр Андреевич, Румянцев, фельдцейхмейстер Венцль и Вейнгардт, царевич ясно и отчетливо высказал, обращаясь к графу Толстому:
— Я еду с вами в Россию. Только об одной милости прошу тебя, Петр Андреевич, исходатайствуй у государя-батюшки позволение мне жениться на Евфросинье до приезда моего в Петербург.
— Сегодня же буду писать о твоем желании государю, и хотя его величество ничего не изволил мне приказывать насчет этого сюжета, но, зная его желания, могу тебя обнадежить в согласии, — утвердительно отвечал граф Толстой.
