Валентин Пикуль - Баязет
Клюгенау встал и подошел к игрокам:
– Разрешите поставить, господа? Я не так уж богат и поставлю только единожды…
В азарте игры ему разрешили. Денег на столе лежало много. Может, на тысячу. А может, и больше. Жалкий червонец барона затерялся в шурум-буруме ассигнаций и кредиток.
Пошел банк. Метали ловко.
– Дама червь!
Клюгенау открыл свою карту:
– Я выиграл, господа…
Он сгреб выигрыш со стола, рассовал деньги по карманам. Игроки сменили колоду. Новая груда денег выросла перед ними. Как видно, для этих господ потеря одного куша была не очень ощутимой. Их руки уже хорошо погрелись над буйным пламенем этой священной войны, которую вела Россия.
Начальник поезда пожалел отпускать барона:
– Теперь вы можете ставить. Эк вас, милейший, раздуло!
– Благодарю за любезность, – вежливо ответил Клюгенау. – Но судьба привыкла баловать меня лишь единожды.
На улице барон долго торговался с извозчиком, который запрашивал до Каджорских дач не меньше десятки с полтиной. Сговорились, однако, на восьми рублях и поехали. Поставив меж колен шашку, Клюгенау катил по шумным улицам, раскланиваясь с дамами и козыряя офицерам. Маленькие ручки барона любовно обнимали эфес. Очки при тряске часто слетали с пуговки носа, и Федор Петрович придерживал их.
Дважды велел остановить лошадей. Первый раз перед домом военного губернатора, где подал прошение на высочайшее имя об отставке «по домашним обстоятельствам, кои складываются столь неудобно, что могут нанести ущерб по службе».
– Ваш реверс? – спросил чиновник. – Где он?
– Пожалуйста, – ответил Клюгенау и тут же, присев к столу, набросал подписку в том, что он, «податель сего, обязуется и впредь о казенном содержании нигде более не испрашивать, изыскивая средства к своему пропитанию собственными путями».
Второй раз он остановил коляску возле городского управления, где подписал контракт на строительство мещанских бань и заливку одной из улиц «иудейской мастикой». Асфальт еще только входил в моду, и работа обещала быть занятной, суля немалые заработки.
– А теперь, – сказал Клюгенау, снова садясь в коляску, – вези прямо на Каджоры, у духанов не задерживайся.
Вскоре открылись и Каджоры – неудачный венец наместничества князя Барятинского, мечтавшего раскинуть на этих холмах роскошную прохладу нового Петергофа. Клюгенау велел везти себя на дачу де Монкаля, где сначала размещался приют благородных девиц, а ныне обосновался известный вертеп.
– Тпррру-у! – натянул ямщик вожжи, останавливая коляску под красными фонарями дома терпимости.
– Подожди меня здесь, братец, – наказал Клюгенау. – Я тебя долго не задержу – быстро управлюсь…
Прапорщик вошел в полутемный зал, стены в котором были обвешаны пыльными и вытертыми паласами; одна из женщин сказала кому-то про барона:
– Слабенький господинчик!
Клюгенау обратился к сонному греку, читавшему добавления к «Тифлисским ведомостям» о предстоявшем аукционе мебели.
– Уважаемый, могу ли я видеть господина Штоквица?
– Позалуста, – ответил «папочка». – Цытворты тень на круцок цакрыт. Зенсцина очень хоросый попался. Вылецать от нее не хоцет…
Молодой, гладко бритый татарин провел Клюгенау на второй этаж дачи де Монкаля и показал комнату Христины, у которой «цытворты тень» пребывает бывший комендант Баязетской цитадели.
Федор Петрович долго стучал:
– Ефрем Иваныч… Господин капитан, это я… Откройте!
Дверь открыла сама Христина – статная и полногрудая немка, без халата, в тесном корсете, в фиолетовых чулках и без туфель. Штоквиц же был мертвецки пьян и в самой неудобной позе, которую невозможно даже вообразить, валялся на грязной, засаленной кушетке. Клюгенау попробовал расшевелить его, но Христина отсоветовала.
– Какой уж день пьет, – сказала она. – Молчит и пьет. Оставьте его. А то еще блевать начнет…
На капитана было жутко смотреть: лицо сизое, глаза провалены, весь в липком поту, раздерганный и страшный. Клюгенау постоял над ним, брезгливо содрогаясь, потом дал Христине червонец и велел привести Штоквица в чувство.
– Попробую!..
Она дала ему с руки понюхать какой-то порошок, и Штоквиц замотал башкой, заюлил ногами, отбрыкиваясь:
– Ой, ой… не буду, не буду… Я сказал – потом!
Клюгенау сильно встряхнул капитана за плечи.
– Баязет горит, комендант, – сказал он.
Штоквиц открыл глаза:
– Тьфу, дьявол! Это вы, барон?.. Могли бы, кажется, и не напоминать мне о Баязете… Фу-фу! Дайте выпить чего-либо, не могу…
Клюгенау остановил Христину:
– Водки не надо. Велите принести шампанского.
Христина выплеснула на череп Штоквица кувшин ледяной воды, капитан жадно выцедил стакан шампанского. Вроде стал приходить в себя. Шлепнул по заду Христину, велел убираться ко всем чертям, после чего сказал:
– А вы-то, барон, чего сюда затесались? На вас это не похоже…
– Я не люблю долгов, – ответил Федор Петрович. – Узнал, что вы пропадаете здесь, и вот… Пятнадцать рублей, кои брал у вас, за что и спасибо! Прошу…
Штоквиц смахнул деньги на пол:
– Так я и поверил! Бросьте ломаться, барон, и выкладывайте, чего вам от меня нужно?
– Знать, – ответил Клюгенау. – Знать, кто помог жандармам упрятать Некрасова за решетку!
Штоквиц протянул над столом волосатую лапу и взял тяжелую бутыль за горлышко, словно человека за глотку.
– А ну, шмерц, – сказал он, – вон отсюда!
Клюгенау, вежливо улыбаясь, снял руки с колен и, совсем незаметно для Штоквица, поддел их под ребро стола.
– Еще никому, господин капитан, – сказал он, – не удавалось меня бить. Тем более в таком непотребном месте.
– Вон! – гаркнул Штоквиц, замахиваясь.
На столе кавардак был отчаянный: бутылки, панталоны, тарелки, графины. Один рывок руками кверху – и стол, перевертываясь, с грохотом и звоном летит на Штоквица, засыпая его обломками и осколками посуды.
– Дерьмо! – сказал Клюгенау.
Он спокойно, отряхнув мундирчик, спустился вниз, и когда Штоквиц с револьвером в руке вылетел на лестницу, коляска с бароном уже пылила по дороге к Тифлису.
– Подлец, – скрежетнул Штоквиц зубами. – Поганый шмерц… Выследил-таки меня!
………………………………………………………………………………………
Он расплатился с извозчиком на окраине города, за Сололаки, около небольшой мазанки, утопавшей в саду. Отсчитав восемьсот рублей от сегодняшнего выигрыша, Клюгенау переложил эти деньги в отдельный карман. Долго дергал проволоку звонка, тянущуюся к дому, а на его звонок отчаянно заливалась плюгавая собачонка.
Отворить калитку вышла девушка в пестром сарафанчике, босая и коричневая от загара.
– Вам кого?
– Я друг вашего отца, – сказал прапорщик, – майора Николая Сергеевича Потресова.
Его провели в дом, чистый и уютный дом, в котором живут чистые и уютные люди. Клюгенау было приятно осматривать беленые стены, ступать по молочно-желтым скрипучим половицам, видеть на стене портрет начальника баязетской артиллерии, перевитый черной тесьмой и украшенный пучками бессмертника.
Он осмотрелся:
– Как здесь хорошо! Никуда бы, кажется, и не уходил…
Дочери покойного майора пришли с огорода, где они копались на грядах, вымыли руки, передавая одна другой полотенце, сели перед гостем на лавку, славные дурнушки, милые русские девушки.
Старшая из них, Дашенька, уже накрывала на стол. Пышный хлеб резался щедро – ломтями широкими, как их приучил, наверное, еще отец, – ведь он был солдатом. Вино в графине было прохладное, давленное на своем винограднике.
– Кушайте на здоровье, – сказала Дашенька.
Он задержался у Потресовых дотемна, рассказывая им подробности об осаде Баязета; они сидели перед ним, тихие и задумчивые, в одинаковых шалях, удивительно похожие одна на другую. Ему было приятно под их светлыми взглядами и уходить не хотелось.
Он попросил бумагу и карандаш.
– Я вам нарисую Баязет, – сказал барон и несколькими взмахами графита очертил контуры крепости. – Пусть это будет памятью для вас. О вашем отце, которого я любил, и обо мне тоже… Я хочу выпить, девушки, за то, чтобы ваш дом был всегда чист и уютен, чтобы в него входили только верные друзья!
Клюгенау поднялся, прощаясь.
– Одну минутку, – сказал он. – Я уже давно собирался навестить вас, но… Вот восемьсот рублей, которыми меня выручил однажды ваш отец. Возвращаю их вам, как дочерям майора Потресова, с большой благодарностью.
– Ой, – сказала Дашенька, – откуда же у нашего папы могли быть такие большие деньги? Мы ведь всегда так нуждались.
– Не знаю. Может быть, эти деньги у него как раз и были отложены для вас…
На следующий день прапорщик уже обзавелся новым одеянием для статской жизни. Посверкивая белоснежной манишкой, которая иногда туго выскакивала из-под сюртука, он отправился к госпоже Хвощинской; вдова полковника оставалась еще в Тифлисе, выжидая конца этой войны, чтобы потом вывезти прах супруга из усыпальницы Баязета в Россию.
