Хилари Мантел - Волчий зал
Она трет пальцем под носом.
— Да, понимаю. Только на самом деле их брак был законным.
— Скоро королева приедет навестить свою дочь. Если вы просто выкажете ей уважение как супруге своего родителя…
— Только она его сожительница…
— …ваш отец вернет вас ко двору и вы получите все, чего лишены сейчас: тепло и приятное общество. Послушайте меня, я желаю вам добра. Королева не ждет от вас дружбы, ей нужен лишь декорум. Прикусите язык и сделайте реверанс. Это займет одно мгновение и переменит все. Помиритесь с ней сейчас, до того, как она родит. Потому что если будет мальчик, у нее не останется поводов с вами ладить.
— Она меня боится, — говорит Мария, — и будет бояться, даже если родит мальчика. Она боится, что я выйду замуж и мои сыновья станут ей угрозой.
— Кто-нибудь говорит с вами о замужестве?
Сухой недоверчивый смешок.
— Еще в младенчестве меня помолвили с французским дофином. Затем с императором, потом с французским королем, с его старшим сыном, с его вторым сыном, со всеми его сыновьями, сколько их ни на есть, потом один раз опять с императором и один раз с его кузеном. Меня сватали без передышки. Однако когда-нибудь я выйду замуж на самом деле.
— Но только не за Пола.
Она вздрагивает, и он понимает, что кто-то ей такую мысль подсказал: может быть, прежняя воспитательница Маргарет Пол, а может, Шапюи, который ночи напролет изучает генеалогию английской знати — укрепить ее притязания, сделать их неоспоримыми, выдать полу-испанку Тюдор за коренного Плантагенета.
Он говорит:
— Я видел Пола. Знал его еще до отъезда. Вам такой не годится. Вашему мужу нужна будет твердая рука, чтобы крепко держать меч. Пол похож на старуху, которая сидит в углу и боится леших и домовых. В жилах у него не кровь, а святая вода, и говорят, он рыдает в три ручья, если его слуги убьют муху.
Мария улыбается и тут же затыкает рот рукой, как кляпом.
— Вот и правильно, — кивает он. — Никому ничего не говорите.
Мария произносит, не отнимая пальцев ото рта:
— Я не могу читать. Не вижу букв.
— Что, вам не дают свечей?!
— Нет, я хочу сказать, у меня слабеет зрение. И голова все время болит.
— Вы много плачете?
Она кивает.
— Доктор Беттс привезет лекарства. А до тех пор пусть кто-нибудь читает вам.
— Мне читают. Читают Тиндейлово Евангелие. Вы знаете, что епископ Тунстолл и Томас Мор нашли в этом так называемом Писании две тысячи ошибок? Там больше еретического, чем в священной книге магометан.
Сказано с вызовом, однако он видит, что ее глаза наполняются слезами.
— Все это исправимо, — говорит он.
Мария встает; в первый миг ему кажется, что сейчас она, забывшись, уткнется с рыданиями в его дорожную куртку.
— Доктор приедет на днях. А пока я велю, чтобы вам растопили камин и подали ужин. Куда захотите.
— Дайте мне повидаться с матерью.
— Сейчас король этого не допустит. Однако все может измениться.
— Отец меня любит. Это все она, эта подлая женщина, нашептывает ему всякие гнусности.
— Леди Шелтон будет к вам добра, если только вы ей позволите.
— Что мне до ее доброты? Я переживу Анну Шелтон, поверьте. И ее племянницу. И всех, кто посягает на мой титул. Пусть делают что хотят. Я молода. Я могу подождать.
Он выходит, Грегори за ним, завороженно оглядываясь на девушку, которая вновь садится у погасшего камина, складывает руки и с каменным лицом принимается ждать.
— Этот ее кроличий мех, — говорит Грегори, — такое впечатление, будто его грызли.
— Да уж, она истинная дочь Генриха.
— А разве кто-то сомневался?
Он смеется.
— Нет, не в этом смысле. Представь… если бы у старой королевы были любовники, избавиться от нее не составило бы труда, но как очернить женщину, которая делила ложе только с одним мужчиной? — Он осекается; даже тем, кто безусловно поддерживает короля, трудно упомнить, что по официальной версии Екатерина была женой принца Артура. — Мне следовало сказать, только с двумя мужчинами. — Он окидывает сына взглядом. — Мария ни разу не посмотрела на тебя, Грегори.
— А по-твоему должна была?
— Леди Брайан считает, что ты чрезвычайно мил. Разве для женщины это не естественно?
— Я не заметил в ней ничего естественного.
— Найди кого-нибудь, кто растопит камин. А я распоряжусь насчет ужина. Вряд ли король хочет уморить ее голодом.
— А ты ей понравился, — говорит Грегори. — Странно.
Он понимает, что сын говорит искренне.
— Разве такого не может быть? Мне кажется, дочери меня любили. Бедняжка Грейс, я так и не знаю, понимала ли она толком, кто я.
— Она тебя обожала, когда ты сделал ей ангельские крылья. Говорила, что будет хранить их всегда-всегда. — Сын отворачивается; в голосе как будто страх. — Рейф утверждает, что скоро ты будешь вторым человеком в королевстве. Что это уже и теперь так, неофициально. Что король поставит тебя выше лорда-канцлера и всех остальных. Даже выше Норфолка.
— Рейф забегает вперед. Послушай, сын, не говори никому о Марии. Включая Рейфа.
— Я услышал больше, чем следовало?
— Что, по-твоему, будет, если король завтра умрет?
— Мы будем скорбеть.
— А кто займет трон?
Грегори кивает в сторону леди Брайан, в сторону девочки в колыбели.
— Так сказал парламент. Или королем станет сын королевы, который еще не родился.
— Но произойдет ли это? На самом деле? Еще не родившийся младенец? Девочка, которой нет и года? При регентстве Анны? Болейны были бы рады, это да.
— Тогда Фицрой.
— Надо ли искать так далеко?
Взгляд Грегори обращается к дверям комнаты, из которой они вышли.
— Вот именно, — говорит Кромвель. — И вот что, Грегори. Очень разумно составлять планы на полгода, на год вперед, но грош им цена, если у тебя нет планов на завтрашний день.
После ужина он беседует с леди Шелтон. Леди Брайан уходит спать, потом спускается их урезонить.
— Вы так за ночь совсем не отдохнете!
— Да-да, — машет на нее Анна Шелтон. — Проснемся квелые, кушать не захотим.
Когда слуги, зевая, уходят, а свечи догорают, они перебираются в другие покои, поменьше и потеплее, продолжают беседу там. Вы дали Марии добрый совет, говорит леди Шелтон, хорошо бы она ему последовала, боюсь, ей предстоят трудные времена. Она говорит о своем брате Томасе Болейне: эгоистичнее человека я не знаю, и не мудрено, что Анна такая хищница, что она от него слышала, кроме разговоров о деньгах, да как выдвинуться за счет других; он бы продал дочерей голыми на берберийском невольничьем рынке, если бы рассчитывал получить хорошую цену.
Он улыбается, представив, как в окружении слуг с ятаганами торгуется за Марию Болейн; затем вновь переносит внимание на ее тетку. Та посвящает его в секреты Болейнов, он не посвящается в свои секреты, хоть ей и кажется, что посвятил.
Когда он входит в спальню, Грегори уже спит, но приоткрывает глаза и спрашивает:
— Дорогой отец, где ты был, в постели у леди Шелтон?
Это бывает, но не с женщинами из семейства Болейн.
— Чудные сны тебе снятся. Леди Шелтон тридцать лет замужем.
— Я думал после ужина посидеть следи Марией… надеюсь, я не сказал чего плохого? Только она такая язвительная. Я не могу разговаривать с такой язвительной девушкой.
Грегори взбрыкивает на перине и тут же засыпает снова.
Когда Фишер наконец приходит в себя и молит короля о прощении, он ссылается на болезнь и старческую немощь. Король отвечает, что не отзовет билль, однако, по своему обыкновению, помилует тех, кто признал свою вину.
Блаженную повесят. Кромвель молчит о троне из костей, только сообщает Генриху, что она больше не пророчествует, и надеется, что на Тайберне, с петлей на шее, она не выставит его лжецом.
Когда советники встают на колени и умоляют вычеркнуть из списка имя Томаса Мора, король уступает. Возможно, Генрих только этого и ждал: чтобы его уговорили. Анны с ними нет; не исключено, что в ее присутствии все повернулось бы иначе.
Они выходят, отряхивая колени. Ему кажется, он слышит смех кардинала из какой-то невидимой части комнаты. Достоинство Одли не пострадало, а вот Норфолк взвинчен, потому что не сумел подняться сам — подвели суставы, — и пришлось им с Одли вдвоем поднимать герцога с колен.
— Я думал, буду стоять там еще час, — говорит тот. — Умоляя и упрашивая.
— Штука в том, — обращается Кромвель к Одли, — что Мор по-прежнему получает из казны пенсион. Думаю, пора это прекратить.
— Он получил передышку. Дай Бог, чтобы одумался. Он привел в порядок свои дела?
— Переписал все, что мог, на детей. Я слышал от Ропера.
— Стряпчие! — ворчит герцог. — Если я впаду в опалу, кто позаботится о моих делах?
Норфолк вспотел; Кромвель умеряет шаг, Одли тоже; пока они топчутся, Кранмер нагоняет их, как запоздалая мысль. Он оборачивается и берет архиепископа под руку. Тот присутствует на всех заседаниях парламента: на скамье епископов, где в последнее время подозрительно много свободных мест.
