Умберто Эко - Баудолино

— А, видишь? Ограничился пустою похвальбой, и только. Значит, попробуй твой Поэт поговорить с императором, и не спи в это время император, он мог бы услыхать лишь нечленораздельный хрип, идущий изо рта Медузы. Может, когда-либо Ардзруни и развлекался, пугая тех, кого укладывал спать в своей гостевой комнате, тем мнилось, будто в замке привидения… Никак не более. Знакомый твой Поэт не мог передать никакого сообщения императору.

— Но чаша, покатившаяся на пол, выгоревший очаг…

— Ты сам сказал, что в предсмертный вечер Фридриху неможилось. Он целый день скакал под убийственным солнцем тех земель, страдая от жары, как всякий, кто не привык там скакать. Многие дни перед тем он провел в постоянном движении, в сражениях. Трудно оспорить, что он устал, ослабел, наверно, его залихорадило. Как ты поступаешь, ощутив лихорадку среди ночи? Стараешься накрыться. Но если лихорадка одолевает, озноб продолжается и под одеялом. Император решил разжечь очаг. Потом ему внезапно сделалось еще хуже, ему взомнилось, будто он отравлен, и он принял бесполезное противоядие.

— С чего бы ему сделалось еще хуже?

— Тут что-то утверждать нелегко, но, поразмыслив, я вижу только одно объяснение. Опиши мне опять, как устроен был очаг, чтобы мне рассмотреть получше.

— Дрова лежали на сухом хворосте вперемешку с ветками, на которых росли пахучие ягоды, и там же находились куски темного материала, по-видимому, угля, по верху политые каким-то маслянистым составом.

— А, это naphta, или bitumen, нефть, ее много в таких областях, как Палестина, ее много под Мертвым морем, где то, что поначалу кажется водой, так густо и плотно, что погружаясь в то море, не погружаешься целиком, а остаешься наверху воды, как лодка. У Плиния сообщается, что это вещество имеет родство с огнем; когда они сочетаются, вспыхивает сильнейшее пламя. Что до углей, то все мы их себе представляем, опять же у Плиния рассказано, как добывается уголь: пережигая свежие дубовые поленья в обширной куче, уложенной в форме конуса, обмазанной мокрой глиной, а в глине проделываются дыры, чтоб через них выходила во время обжига вся влажность изнутри. Но иногда на уголь берут не только дубовое дерево. Так вот, что касается остальных видов древесины, не все их достоинства известны. И многие медики описывают, что бывает, когда человек вдыхает пар дурнокачественного угля, особенно опасного, если он перегорает в сочетании с некоторыми видами нефти. Высвобождаются нездоровые испарения, они пронзительнее и незаметней того обычного дыма, который всегда образуется горящим в печи огнем. Когда дым виден, его обычно выгоняют в окошко. А эти испарения не видны, они заполоняют помещение и остаются в нем. Их обнаруживают так: соприкасаясь с ламповым огнем, они окрашиваются в лазурный цвет. Однако обычно, когда их обнаруживают, бывает, увы, чересчур поздно. Зловещему воздействию уже удается испоганить весь бывший в помещении полезный и добрый воздух. Несчастному, надышавшемуся той поганью, приключается кружение в голове, звон в ушах, спертое дыхание и затуманенный взгляд… Как не поверить тут, что тебя отравили? Император поверил. Однако с теми, кто при сказанных ощущениях не выйдет сразу из дурманного пространства, не будет выведен или вынесен, случается гораздо худшее. Наваливается глубокий сон и валит наземь; нашедшему покажется, что он нашел покойника, тот бездыханен, холоден, недвижен, и сердце не бьется, все члены оцепеневают, на челе последняя бледность… И опытным медикам случалось поверить, что смерть наступила. Известны люди, погребенные в подобном состоянии, в то время как достаточно было бы оказать им помощь, холодный компресс на голову, горячий к ногам, и растереть полностью туловище взбадривающими гуморы маслами…

— Ты, — задал тогда вопрос Баудолино, бледный, как будто лик Фридриха тем приснопамятным утром, — не хочешь ли сказать, что мы сочли императора мертвым, когда он был жив?

— Вот именно это я и хочу сказать, мой бедный друг. Он умер, попав в реку. Холод воды стал постепенно оживлять его, и это могло подействовать, но, не придя в сознание, он задышал, наглотался воды и умер. Когда вы вынимали тело на берег, вы не могли не видеть, что это утопленник…

— Да, он раздулся. Я знал, что он раздуться не может. И я решил, что это обман моих чувств, перед лицом несчастных останков, исцарапанных о камни…

— Мертвец не может раздуться под водой. Раздуты бывают живые, захлебывающиеся в водах.

— И Фридрих был лишь под действием неожиданного, неизвестного припадка, и Фридрих не был убит?

— Ну, жизнь его пресеклась, разумеется. Однако руками того, кто опустил его в воду.

— Но это же был я!

— Ох, как мне жаль. Я слышу, ты разволновался. Не мучайся. Ты сделал это во имя добра, конечно же, ты не желал его смерти.

— Но я пресек его жизнь!

— Я не назвал бы это убийством.

— А я назвал бы, — закричал Баудолино. — Я утопил любимого отца, а он был в это время жив! Я… — Баудопино побледнел еще сильнее, пробормотал какие-то несвязные слова и рухнул в обморок.

Очнулся он, когда Никита примащивал, на этот раз ему, холодные компрессы на голову. Пафнутий уже ушел, по видимости, сокрушаясь, зачем он возвестил Баудолино, желая показать свою прозорливость, ужасную истину.

— Старайся сохранять спокойствие, — говорил Никита. — Я понимаю, что ты потрясен, но это же фатальность. Ты слышал ведь Пафнутия. Любой бы счел усопшим такого человека. Я тоже много слышал рассказов о ложных смертях, вводивших всех медиков в заблуждение.

— Убил своего отца, — продолжал повторять Баудолино, трясясь в горячечном бреду. — Я, сам того не знав, его ненавидел, поскольку вожделел его супруги, своей приемной матери. Я был сперва прелюбодеем, затем отцеубийцей, нося в себе эту проказу, я осквернил своим кровосмесительным семенем чистейшую из девственниц, уверив ее, будто это и есть обещанный ей экстаз. Я и убийца, потому что убил невиновного Поэта.

— Он не был невиновным, он был в безудержной алкоте. Он попытался убить тебя, ты защитился.

— Я обвинил облыжно его в убийстве, которое совершил сам. Я убил Поэта, чтобы не признаваться, что следовало бы наказать меня. Я прожил целую жизнь во лжи, теперь я желаю смерти, низринуться в ад и терпеть мучения целую вечность…

Бессмысленно было утешать его, нечем помочь. Никита велел Феофилакту подать настой снотворной травы. Баудолино выпил и через несколько минут уже забылся самым тревожным из мыслимых снов.

Когда он пробудился почти через сутки, не стал брать предложенную чашку бульона, вышел из дома, уселся под деревом и замер так, опустив голову на руки, так просидел весь день, всю ночь, так его увидели утром. Никита решил, что в подобном случае можно искать помощи в вине, и убедил его выпить большое количество, будто для поправки. Баудолино впал в оцепенение еще на три дня и три ночи.

Зарею четвертого дня Никита отправился к нему, но не обнаружил. Обшарили и дом и сад, Баудолино след простыл. Боясь, как бы не пришло ему на ум совершить необдуманное, Никита послал и Феофилакта и домочадцев искать его по Селиврии и по окрестным полям. Прошло два часа, те вернулись, крича, вызывая Никиту самому поглядеть. Они отвели его в поле у дальнего городского края, где возвышался виденный ими по дороге столп стародавних отшельников.

Орава любопытных уже грудилась у столпа, все пальцами показывали вверх. Столп был из белого камня и высотой с двухэтажный дом. На самой верхушке имелась балконная квадратная площадка с оградой в виде редких колонок, с каменным поручнем. Посередине была маленькая будка. И будка и галерейка были совсем крошечные. Чтоб сесть, человеку требовалось высунуть и свесить ноги, а в будку мог влезть только тот, кто сжался бы в ком и свернулся в три погибели. Там, вывесив ноги с балкона, восседал Баудолино, и было видно, что он голый, как червяк.

Никита позвал его, просил слезть, попробовал открыть ту дверку, что вела внутрь колонны, где, как в любой подобной постройке, имелась винтовая лестница. Но дверь, хотя от времени и перекосилась, была накрепко загорожена изнутри.

— Сойди, Баудолино, зачем тебе туда? — Баудолино что-то отвечал, Никита не расслышал. Он попросил, чтоб принесли стремянку подлиннее. Подставили, Никита влез с трудом, его лицо оказалось на уровне ступней Баудолино. — Зачем тебе туда? — повторил он свой вопрос.

— Останусь тут. Вот началось мое искупление. Я буду молиться, молчать, уничтожаться в тишине. Попробую достичь одиночества, отрешенного от всякого мнения и воображения, попробую отрешиться от гнева и от желаний, а также от соображений и от мыслей, и разрешить все связи, и возвратиться в совершенную простоту, не видеть больше ничего, кроме славности бесславия. Опустошив и душу и интеллект, я выйду за пределы царства разума и в темноте осуществлю свой переход путями огня…