Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко
На зимнике Федор недавно, с рождества. Вошел вот так под вечер в мазанку, стройный, вызывающе красивый в своей синей бекеше, яловых сапогах, папахе из черного курпея и объявил:
— Принимайте, господа, в артель. Федор Крутей… новый ваш табунщик.
Чалов, старшой, мелкорослый, кривоногий казачиш-ка, изъеденный оспой, почел за обиду:
— Вы, вашбродь, на смех не подымайте. Здеся, мо-гет, тоже люди…
— Чудаки, — Федор улыбнулся. — Да во мне благородного… Ты — Чалов? Вот бумажка от управляющего.
Беспомощно повертел Чалов в корявых пальцах сложенный вчетверо листок, передал Борису. Получив утвердительный кивок, развел руками:
— Звиняйте, котел у нас обчий. Нары тоже…
Вскоре Борис узнал: Федор единственный сын у матери, «незаконный», нагулянный ею в девках. Мать из манычских казачек, смолоду служила горничной в немецкой экономии. Прижила его с молодым хозяином, немцем. Отец не признал сына, не дал ему свое имя. Рос Федор в окружной станице Великокняжеской, учился в реальном училище…
Борис ухватил его за сапог.
— Эгей, Крутей! Хватит зоревать.
Свесил Федор с нар ноги, встряхнул тяжелой головой.
— Побудка? Смена?
— До котла вставай.
— Фу-ты! Как в яму провалился…
Закатив выше локтя рукава сатиновой рубахи, шумно плескался за печкой над деревянным ушатом. Утираясь рушником, жаловался:
— Ну и ночка… Воровская. На Бургусту-балку выезжать, к калмыкам за табунами.
— Конокрад… Своих-то не порастерял?
— А черт их знает! В таком аду…
Налил в деревянную чашку затерки. Усаживаясь, нетерпеливо вдыхал душистый запах толченого сала. Не утерпел, ухватил дымящееся варево.
— Сатана, горячая…
Борис растребушил торбу, вывалив на стол домашние витые преснушки.
— Грызи. Вчера Чалый был в хуторе, забегал до наших…
Жевал Федор, нахваливал:
— Мать пекла, слыхать сразу… Вкусные.
— Сховали мы мать… Один батька там бьется. Спасибо, сеструшка младшая домовничает.
Скорбное, вымученное появилось в обветренном лице Бориса. Колупая ногтем ложку, уставился в оконце.
Привязался Федор к нему. Смутно почуял в степном, диковатом парне неспокойное, тревожащее. Притягивало его доброе удивление. Подолгу готов наблюдать за дерущимися воробьями; в степи, лежа на скирде, выискивает что-то в пустом зимнем небе; с открытым ртом слушает он в мазанке служилых о былых походах. В гневе страшен; невыносимо глядеть ему в немигающие глаза. Каждое слово подкрепляет ударом плети по голенищу. Плеть толстая, в двадцать четыре ремешка, с зашитой свинчаткой в кожаный круглый таманец; черенок вишневый, с махром. Болтается постоянно она у него на правой руке; порою во сне не расстается — забывает снять.
На днях у коновязи Федору случилось быть очевидцем их стычки с Чаловым. Старшой обвинил Бориса в краже; матерясь, замахнулся. Ткнувшись одичалыми глазами в его взгляд, попятился.
— Ну, ну, черт скаженный… Подавись им, поводком.
Трясущимися руками, охлопывал поддевку. Вместо кисета из потайного кармана вынул пропажу — сыромятный ремешок…
До сих пор Чалов сглаживает вину. Борис в тот же день забыл, а он все усердствует. Вот и торбу эту привез из хутора, чтоб угодить.
Хлебая обжигающую затерку, Федор не без умысла увел разговор.
— Я не рассказывал? Мы с Павлом Королевым, молодым паном, подрались из-за одной. Агнесой зовут. Она заканчивает прогимназию мадам Гребенниковой. Наверно, тоже укатит в Москву… Павел там. Мне-то наплевать… Пусть едет. Пашка пари выиграет. На первый выстрел побились.
— Как это?
— Кому она отдаст предпочтение… за тем первый и выстрел. Десять шагов, на пистолетах…
Борис отодвинул локтем чашку.
— Пан с жиру бесится… А ты чего ради?
Зарделись скулы у Федора от горячего, то ли от стыда.
— Прошло уже. Так я, для красного словца…
Развалились на нарах. Взбивая кулаком подушку, Федор изобличал:
— Ты сам-то скрытничаешь… Один хуторской ваш шепнул: утирка, мол, у Борьки Думенко от атамановой дочки.
— Кто такой глазастый?
— Не скажу. Христом-богом молил не указывать. Убьешь.
— Бьют за брехню. А правда… Бей не бей, она все одно вылезет наружу.
Повозился Федор, укладываясь удобнее на чаканке, так и не дождался от него слов.
Перелег Борис на спину, подложив под затылок руки. Растревожил реалист недавнее… Молва, оказывается, ходит по хутору. Кто из них не уберег? Голову на отруб, он звука не выронил. Сама Нюрка? Со слезами молила не хвастаться утиркой. Захарка дознается, пришибет, да и на улицу не станут выпускать.
С утирки и началось. Зимой, на рождественские дни, он побывал дома. Вечером с Володькой Мансуром пошли на улицу. Своя еще не собралась у кузницы; потянули к правлению на звуки гармошки. Не санками, не
