Джованни Верга - Ссора с патриархом
— Конечно! Донна Санта Брокка! Надо сказать, что у нее совесть весьма нечиста! И кто бы мог подумать: такая лицемерка, как она! А ведь выдавала себя за святую! Ее мужу тоже не мешало бы открыть глаза на то, что творится у него в доме, вместо того чтобы злословить о всех и вся!
Доктор Брокка, а он и в самом деле был якобинцем, одним из тех злопыхателей, что собирались в аптеке Монделлы, и ходил по вызовам, вместо того чтобы слушать проповедь и принимать участие в процессии, когда узнал, какое наказание божие свалилось на его голову — принесли в дом полумертвую беременную жену, принялся ругаться и поносить священника, великий пост и правительство за то, что они допускают подобные безобразия: устраивают такие фокусы с беременной женщиной. В конце концов судья вызвал его к себе ad audieudum verbum[52] и устроил ему хорошую головомойку: мол, тут распоряжаются власти, и не вам, дорогой мой, учить их, что они должны делать, понятно? И священник, который читал эту проповедь, принадлежал к членам конгрегации «Святейший спаситель», был одним из тех, к кому прислушивались в Неаполе, кто ходил повсюду с нравоучениями и заносил по велению начальства в главную книгу хороших и плохих прихожан, как это делает в раю святой Петр, так и тот заявил:
— А вы у нас и без того не на святой странице записаны, дорогой дон Эразмо! Или, может, вы устали навещать своих больных и теперь хотите немножко отдохнуть в какой-нибудь тюрьме его величества? Занимайтесь лучше своими делами. Понятно?
А дела бедного дона Эразмо обстояли так, что жена намеревалась оставить его вдовцом с пятью детьми на шее да вдобавок выбалтывала в бреду такие вещи, которые, к сожалению, заставляли его насторожиться:
— Горе тебе, неверная жена! Горе вам, развратники!.. Грешна я!.. Господи, прости меня!..
Словом, то, что слышала на проповеди. Но дон Эразмо проповеди не слышал и не знал поэтому, что и думать. Он таращил глаза, краснел, бледнел и с тревогой бормотал:
— Что? Что ты такое говоришь? Что?
Но ведь жена его, бедняжка, вроде бы никогда не давала повода подозревать ее, такая-то уродина! Выходит, кому-то захотелось сыграть с ним эту злую шутку, причем этот «кто-то» не обязан был это делать, не вынужден был, как он, доктор Брокко, к сожалению, ради покоя в доме, ради удовлетворения жены, у которой голова была забита всякой церковной белибердой и которая ревностно соблюдала все пять заповедей… И этот «кто-то» ведь знал, что у него на шее целый выводок детей! Священники же не раскошеливаются на них! А когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову… Сколько он видел подобных!..
— А? Что ты говоришь? Говори яснее, черт возьми!
Но больная не отвечала ему, только вся пылала и очумело смотрела вокруг себя. А донна Орсола Джункада, которая вечно терлась в их доме под предлогом, что ухаживает за донной Сантой, еще и прикрикивала на него:
— Да разве так можно? После выкидыша! Удивляюсь на вас, вы же врач!
— Не мешайте ей говорить, черт возьми! Это мое дело!
Приятельницы, приходившие навестить больную, поражались:
— Подумать только! Какой случай! Она так хорошо себя чувствовала! Пришла послушать проповедь! Такая примерная мать семейства! Какие у нее могли быть угрызения совести?
— Ах!.. Ах!..
Одни скромно качали головой, другие, напротив, многозначительно переглядывались и уходили, ни слова не сказав. Некоторые шутники со значением пожимали дону Эразмо руку, словно хотели сказать: «Что поделаешь! Настал и ваш черед…»
Или, может, ему только казалось? Так или иначе, если уж закрадется в душу подобное сомнение, порядочный человек не знает, что и думать. Разве Вито Нцерра не пришел к нему рассказать, что болтает всему свету Кристина — судейская жена, эта сплетница, как бесчестит его, несчастного мужа?
Разговорам конца не было: может, донна Санта в тот день, выйдя из дома, неважно почувствовала себя, может, тяжело протекала беременность или кто-нибудь толкнул ее в толпе, может — то, а может — это. Или же поругалась с мужем?
— Скажите-ка правду, дон Эразмо!
— Правду… Правду… Невозможно узнать правду! — И дон Эразмо, понимая, что сейчас взорвется, в конце концов откровенно сказал Борелле и двум-трем другим надежным людям:
— Я не хочу, чтобы была известна правда!.. Священники, полицейские и вся прочая братия!.. Что водят дураков за нос!.. Совсем как кукол на ниточках!.. И устраивают с беременной женщиной такие фокусы!..
— Да нет же, нет! Мы все были на проповеди… И я там была… Ни с кем, кроме нее, ничего не случилось.
— Ну! Ну и что?..
А то, что бедный дон Эразмо не знал, как и быть, — смотрел на всех очумело, и во рту у него скопилась желчь. Он снова принялся умолять жену, упрашивать по-хорошему, ласково, пока готовил ей отвары и опаивал лекарствами:
— Ну, скажи своему муженечку правду… В чем ты грешна? Что я должен простить тебе?
Все равно что со стенкой разговаривать. Донна Санта иной раз и губы не разжимала, когда он давал ей лекарство. Или же, если начинала говорить, опять твердила одно и то же — про наказание господне, про тяжкие прегрешения, про огненные языки, что без конца метались перед ней.
— Ах вот как! Выходит, я даже не могу узнать, что случилось в моем доме, да? — взрывался дон Эразмо, обращаясь к донне Орсоле, которая вечно крутилась где не надо.
Он, знавший все, что творится в чужих домах, знавший, какие скандалы закатывала донна Кристина, какие сцены бывали у вдовы Раметты, этой доброй души, которая со слезами падала в объятия то одного, то другого (ох и посмеялись же они над всем этим с аптекарем и доном Марко Криппой), теперь, казалось, видел, как этот же дон Марко Криппа хитро подмигивает своим кривым глазом, — теперь, когда несчастье, коснувшееся его, стало притчей во языцех.
— Да поймите же, донна Орсола, что я имею право знать наконец, что произошло в моем доме!
— Что произошло? То, что видите! Разве не понимаете, что она, бедняжка, бредит? Это слова из проповеди, которые запали ей в память.
Верно! Но почему ей запали в память именно эти слова — вот что хотелось знать дону Эразмо! В его доме никогда не было ничего подобного!.. Если б он только знал! Если б он только знал, святой боже!
— Оставьте меня в покое, не то я решу, что вы все сговорились! А ты, скажешь мне наконец правду, черт побери!
— Что вам нужно? Простите меня!..
Ну нет! Дон Эразмо прежде всего хотел бы все-таки узнать, за что же он должен прощать!.. И кого благодарить за эту услугу, оказанную ему, если уж на то пошло? Ведь это же покушение на его личную жизнь, на его дом! Да, господа, это воровство, да и только! И если порядочный человек не может быть спокоен даже в таком доме, как его, а это настоящая крепость, и с такой женой, как его… Чтобы сыграть с ним подобную шутку, надо было крепко невзлюбить его. Но кто это мог сделать? Кум Муцио, единственный, кто чаще других бывал в его доме… В свои-то шестьдесят!.. Конечно, и донна Санта далеко уже не первой молодости, но и прегрешение тоже могло быть давним… Тогда что же получается… Что дети, какими она заполнила дом, согласно седьмой заповеди… А? Выходит, среди них есть кто-то… Дженнарино или София?.. Или Никола?.. Все святые из календаря перекочевали в его дом! Всех возрастов и всех расцветок… Даже рыжие, как нотариус Цакко, что живет напротив, и очень даже возможно, что он способен был подстроить ему такую злую шутку, просто так, лишь бы посмеяться, gratis et amore dei![53]
Несчастный терял голову от всех этих подозрений и вконец извелся, пока ухаживал за больной, метался по дому, где все было перевернуто вверх дном, и вынужден был все делать сам — и кашу варить для Кончеттины, и рожицу мыть Этторе… Может, они вовсе и не его дети, эти ни в чем не повинные существа!.. Нет, так дальше продолжаться не может! Донна Санта скажет в конце концов правду, если она и в самом деле женщина святая, — чтобы избавиться от угрызений совести.
Но она так ни в чем и не призналась, даже умирая, даже священнику, пришедшему к ней с причастием. Потом дон Эразмо взял святого отца под руку и повел вниз по лестнице, — ноги у него подкашивались, — чтобы поговорить с ним с глазу на глаз и узнать наконец эту распроклятую правду…
— Если верно, что потусторонний мир существует… Если это так, то следует отправляться туда с чистой совестью… Особенно когда речь идет о таких делах, из-за которых порядочный человек навсегда теряет сон и аппетит… Тем более что он готов все простить… как добрый христианин…
Ничего! Даже исповеднику ни слова не сказала жена.
— Поистине святая женщина, дорогой дон Эразмо! Вы можете гордиться ею…
Или его жене и в самом деле нечего было скрывать, или святые тоже бывают жестокосердными…
И если дон Эразмо не смог снять с души этот камень тогда, то и потом ему так никогда и не удалось избавиться от мучительного сомнения, и кровь всегда бросалась ему в голову, стоило кому-нибудь прийти в гости, повстречаться на улице или в аптеке, где он появлялся не более чем на четверть часа. Это сомнение превращало его дом в ад, отравляло даже пищу, которую он ел за одним столом вместе с этим выводком ребятишек, пожиравших целые корзины хлеба, — кто знает, сколько среди них было чужих, — и вместе с женой, все мысли которой после того, как она вернулась от смерти к жизни, по-прежнему были заняты только мужем да домом, молитвами да исповедями.
