Коре Холт - Морской герой
Он увидел силуэт на фоне неба и тщательно прицелился. В ту же минуту из-за тучи выплыло ночное светило, и Гауте рассмотрел, что перед ним женщина. Но он уже спустил курок.
Пуля размозжила голову жертвы, Гауте бросился бежать, из шведского стана стреляли ему вслед. Утром он доложил капитану.
— Я застрелил, как было уговорено..
— Верю.
И он получил свой шиллинг.
За тридцать два года солдатской службы Гауте успешно продолжал в том же духе и скопил небольшое состояние. Он всегда старался договариваться только со старшими офицерами. Шиллинги его не обходят, и он гордится тем, что ни разу не выдал промах за попадание. Единственное, за что корит себя Гауте в эту пору непрестанных войн, — что он не пошел служить на флот. На корабле жизнь бьет ключом. С той поры как широко распространилась слава Грозы Каттегата, он чаще прежнего подумывал о том, чтобы стать матросом, да только куда там в его годах. Свои деньги Гауте держал в кожаной сумке. За то, что ночами он такой мастер изменять соотношение сил на Севере в пользу его величества в Копенгагене, днем ему обычно поручали дела полегче. Оттого-то он сохранил жизнь на солдатской службе. Состарившись, был уволен в почетном звании сержанта. После чего подсчитал свои шиллинги и заключил, что накопленное состояние позволяет ему обзавестись женой. Один из его друзей как раз нуждался в деньгах. Отставной сержант одолжил другу девятнадцать шиллингов и в награду получил в жены его дочь, Кари Расмюсдаттер.
Единственное, в чем может упрекнуть свою супругу Гауте, — ей бы чуть меньше красоты да поменьше кислоты. Тем не менее за пять лет они нажили четверых детей. Правда, люди говорят, будто Гауте, хоть и молодец в солдатском деле, особенно ночью, дома не такой уж предприимчивый, без посторонней помощи не обходится. На войне он пользовался доброй, пусть даже наполовину тайной, славой, а в мирную пору над ним посмеивались, когда он выходил на улицу или поднимался в крепость, чтобы потолковать там с солдатами. Несколько раз его подмывало застрелить Кари. Да только что выгадаешь от ее смерти? Кари Расмюсдаттер целыми днями сидела с кислой миной, не дозовешься трубку набить, а под вечер сразу оживала и вихляла задом, когда мимо проходил какой-нибудь молодой парень. Бывало, скажет ей: «Мне доводилось убивать таких, как ты!» — а она упрет руки в бока и смеется ему в лицо. Одно лишь сознание, что самому придется платить за порох и пули, удерживало его.
И вот снова пришла война. Гауте был этому рад. Он знал, что ему недолго осталось жить. Все деньги вышли, и вряд ли супротивная супруга Гауте с четырьмя малыми детьми могла рассчитывать на пенсию после его смерти. А потому он пошел к капитану ополчения Педеру Колбьёрнсену и поговорил с ним с глазу на глаз.
— Обещай мне такую малость, — сказал Гауте, — добейся пенсии для нее, когда я умру. А пока плати мне по шиллингу за рядового и по два за офицера…
Несговорчивость не была свойственна Колбьёрнсену, но он объяснил, что сам не располагает средствами.
— А ты подумал о том, что потом мне не получить этих денег с казначейства в Копенгагене? — сказал он. — Где мы возьмем нужные доказательства?
— Может быть, пуговицы с мундира? — предложил Гауте. — Или безымянный палец, коли его величество посчитает такой знак более убедительным?
Педер Колбьёрнсен, человек, повидавший свет, сморщил нос и объяснил, что при пересылке такого трофея могут возникнуть некоторые санитарные затруднения. И заключил, что вынужден отвергнуть сделанное от души предложение сержанта Гауте. Однако, видя огорчение на лице старика и ценя его за отвагу и благородный нрав, догнал сержанта в дверях и сказал:
— Может быть, все же попробуем?
Они ударили по рукам.
— Достать тебе новую фузею? — спросил капитан.
— Спасибо, не надо, — ответил Гауте.
Он предпочитал свою старую кремнёвку.
Дальше пошли удачные времена. Ночью он спал в шалашах, едой его снабжали на хуторах: у него всюду были друзья. Воткнет в ствол кремнёвки хвойные прутья и опирается на нее, как на костыль, будто нога больная. Завидит всадников, — многие шведы разъезжали верхом, — согнется в три погибели и, издавая жалобные стоны, протягивает руку за милостыней. А когда надо, куда как живо передвигался. Свои источники дохода предпочитал выбирать среди тех, кто проезжал или проходил мимо лагерного костра. Его кремнёвка била шагов на двести. В темноте поди разбери, откуда стреляли. У него хватало благоразумия не отваживаться на второй выстрел. После первого, почти неизменно верного, он убегал на быстрых бесшумных ногах.
Раз в неделю он устраивал себе день отдыха. Возвращался в Фредриксхалд и беседовал с глазу на глаз с капитаном ополчения. Вдоволь посмеявшись и выпив с ним по доброй чарке, шел домой. Его брюзгливая, недостойная, неверная молодая супруга Кари Расмюсдаттер приступала с вопросами, чего это ему не сидится дома. Гауте досадливо поворачивался к ней спиной. Он утешал себя тем, что после его смерти до горожан дойдет его добрая слава и Кари будет обеспечен достаток, какого она не заслужила. Деньги он прятал в горшке, который закапывал в землю. Только Улауг, к которой он питал теплое чувство еще с той поры, как она была ребенком, знала потайное место.
— Эта ведьма, с которой я делю постель, — говорил он ей, — только все разворует.
Улауг соглашалась с ним.
И он добавлял:
— Когда меня закопают, тогда ты откопаешь деньги.
Иной раз он придумывал хитрые уловки, надеясь, что придет время и о них будет рассказано в грамотах, вывешенных на крепостных воротах. Так было, когда шведы на кладбище в Иде хоронили офицера, умершего от разрыва сердца. Они стояли вокруг открытой могилы, а Гауте опустился на колени за кладбищенской оградой, и в ту самую минуту, когда прозвучал залп шведского салюта, он спустил курок кремнёвки. Один из офицеров, участвовавших в похоронах, повалился в могилу к своему товарищу. Казалось, его постигла божья кара.
В прошлое воскресенье Гауте снова побывал в Иде. Он отказался от воскресного отдыха, война становилась все более ожесточенной, и Гауте порешил во славу всевышнего и короля трудиться и в будни, и в праздник. Он как раз проходил мимо родного дома Улауг, когда шведы подожгли хутор.
Для них он был хромой старик, опирающийся то ли на лопату, то ли на сломанное ружье. Протянул руку за милостыней. И получил ее. Перед ним стоял какой-то бледный и тощий шведский офицер с каменным лицом — ни улыбки, ни ненависти, только суровые сверлящие глаза. Офицер подозвал жестом одного из подчиненных:
— Подайте ему…
И Гауте на этот раз получил свой шиллинг, никого не застрелив. Но когда всадники поскакали прочь, до него дошло, что он встретился с шведским королем Карлом. И он понял, какой должна быть последняя и главная задача его жизни. До сей поры он довольствовался малым, не ставил перед собой целей, достойных его умения и великого опыта. Но сперва надо поделиться своим замыслом с капитаном ополчения.
Поспешая обратно в Фредриксхалд, Гауте тешил душу давней мечтой о плаваниях через море, через море… Надо думать, Турденшолд не поскупится на награду за мертвого короля. И Гауте представлял себе, как Гроза Каттегата явится на его зов и залпом своих пушек подожжет шведский мост через пролив Свинесюнд. Под гул народного ликования корабли Турденшолда подойдут к городу, в это время из-за камня выйдет Гауте, небрежно держа кремнёвку. И крикнет командору:
— Вон там лежит мертвый король!..
Он знает, что этому не бывать. Но возлагает большие надежды на предстоящий разговор с капитаном Педером Колбьёрнсеном и выгоды, кои могут воспоследовать. Летний вечер, в небе плывут легкие тучки, Гауте знает, что вот-вот откроются крепостные ворота за его спиной. И, прикрывая пятерней пенковую трубку, видит поднимающуюся по косогору Улауг.
Не так ли приближались те, кого он убивал?..
Гауте вскакивает на ноги. Кажется, там вдали показались вражеские солдаты?
Улауг подбегает к нему. И он невольно спрашивает себя, кто же была женщина, которую он застрелил… в тот раз?..
Второй, что вместе с Гауте ждет у крепостных ворот, — лоцман Халфвард Брюнхильдссон Кустер, родом с островов Кустер. Год назад он оставил море и поступил на службу гонцом к шведскому королю Карлу. Лишь немногим известно, что с этого времени он стал также одним из главных лазутчиков коменданта Фредрикстенской крепости, подполковника Ханса Якоба Брюна.
Сколько помнит Халфвард Брюнхильдссон Кустер, все мужчины в его роду были лоцманами. Они привыкли ходить под парусами в любую погоду и вырастали с сознанием, что рано или поздно море их поглотит. Были норвежцами душой и телом, но получали королевскую печать на свой лоцманский патент в Копенгагене. Но вот в ходе одной из многочисленных войн на материке власть над островами Кустер перешла к шведскому королю. Лоцманы из рода Кустеров никогда не признавали такую сделку. Эти острова с их камнями, землей и водорослями они почитали своими, и никто в Копенгагене не был вправе даровать владения островитян какому-то постороннему и малопочтенному лицу в Стокгольме. Кустерские лоцманы проводили корабли в любую погоду невзирая на то, чей флаг развевается на мачте. Теперь им запретили проводить суда Датско-норвежского королевства. Тотчас кустерцы, будто оглохнув, перестали слышать сигнальные выстрелы, призывающие их на шведские суда. Теперь вот снова в этих краях разразилась война.
