Юлия Андреева - Карл Брюллов

Выслушав мое объяснение, Карл схватил карандаш, мгновение — и лев чуть опустил прекрасную гордую голову с роскошной гривой, так что стало казаться, будто он высматривает что-то, находящееся внизу, готовый прыгнуть или ударить могучей лапой.

— Ты же поставишь его на высокий постамент, — объяснял свои действия Карл, — так пусть смотрит не в небо, а в глаза проходящих мимо людей. Вот так. А небо… таким манером зрители углядят одну только его шею.

Лев с наклоненной головой стал напоминать зверя, смотрящего на зрителя с какой-то возвышенности, например с горы, благодаря чему шар, которого в первом варианте лев слегка касался, теперь стал для него надежной опорой. Так что можно было сказать, что лев опирается на шар, подобно тому, как верный сын отечества на свое государство![16]

Ошеломленный гением Карла, я бросился было обниматься с ним, но он тут же занялся чем-то еще, не предав значения произошедшему[17].

Глава 8

«Родители девушки и их приятели оклеветали меня в публике, приписав причину развода совсем другому обстоятельству — мнимой и никогда небывалой ссоре моей с отцом за бутылкой шампанского, стараясь выдать меня за человека, преданного пьянству…»

На этот раз нам так и не удалось поработать над бумагами для Бенкендорфа, так как вскоре после правки моего льва зазвенел дверной колокольчик, и уже через несколько минут Великий укатил неведомо куда в компании своего однокашника, большого знатока русских древностей Феди Солнцева, пообещав предупредить запиской, если не явится ночевать, и сообщив, что отказывается ужинать, так как личный врач давно уже советовал ему похудеть.

Как выяснилось буквально на следующий день, демонстративно отказавшись от нашей стряпни, Карл все-таки не удержался и прокатился с Солнцевым сперва в трактир «Золотой якорь»[18], где традиционно собирались академисты. Нагрузившись там вином, окончил день в обеденном заведении мадам Юргенс на Третьей линии Васильевского острова, где встретил старых приятелей Пьяненко и Клюкольника[19]. По заверениям местного слуги, по просьбе самой мадам проводившего загулявшего художника до нашей парадной, отобедавшего там, как минимум, за двоих. Что не помешало ему захмелеть настолько, что его пришлось буквально волочить из экипажа.

На следующее утро, согласно моим предписаниям, заявился человек Брюллова, Лукьян, с сундучком одежды для Карла Павловича и винтовкой, которую этот разодетый в потертую шинелишку и картуз антик непременно желал лично доставить господину в спальню, с тем, чтобы тот узрел ее, едва откроет глаза.

Заметив оружие, нянька всплеснула руками, немедленно побежав докладывать барыне. Для чего Карлу Павловичу понадобилось ружье? Ясное дело, для того чтобы пристрелить свою неверную супружницу. И что его после этого ждет? — ничего хорошего. Государь и так прощал его уже многократно, а все не впрок.

Дав мне подержать винтовку, Лукьян устремился в кухню, откуда вскоре возвратился с подносом нарезанной крупными ломтями буженины и солеными огурчиками.

— Думаю, пора. — Выговаривает он и, ловко перехватив у меня ружье, поднимается на антресоли, где, по моим предположениям, сном праведника дрыхнет Великий. Ничего не понимая, я устремляюсь за ним. Карл уже проснулся и нежится поверх одеяла в одном дезабилье. Заметив нас, по-кошачьи улыбается, мановением пальца подзывает Лукьяна, тот ставит на кровать поднос, с довольной ухмылкой протягивает винтовку. Карл несколько секунд оглядывает оружие, потом каким-то непостижимо ловким движением, больше присущим ярмарочному плясуну или цирковому акробату, вскакивает на ноги и, издав боевой клич, стреляет поверх наших голов в дверь, в которую мы только что вошли. Раз, другой! Я невольно пригибаюсь, Лукьян вытягивается перед своим господином, точно рядовой перед генералом, указательные пальцы привычным движением всунуты в уши. Очень довольный собой, Карл подпрыгивает на пружинистой кровати, буженина и огурцы рассыпаются по одеялу, вокруг него клубится голубоватое облачко. Уже успокоенный и умиротворенный, Брюллов опускается на подушки, возвращая Лукьяну винтовку. Тот принимает оружие одной рукой, другой возвращает на поднос завтрак.

Весьма встревоженные, мои домочадцы уже бегут к нам. Не желая, чтобы женщины видели Карла в дезабилье, я выхожу навстречу им, в последний момент, замечая, что Карл стрелял не просто в дверь, а предварительно, возможно, еще вчера, намалевав на ней мишень.

Откушав сначала в своей комнате, а затем вместе со всеми в столовой, поиграв с детьми в лото, поправив мне некоторые рисунки, которые вполне могли бы обойтись и без его августейшего внимания. Впрочем, от этого линии получили некую остроту и пугающую правильность. Затем Великий затребовал себе новые кисти из магазина Дациаро, велел спешно вызвать к нему Федьку Солнцева, и, к разочарованию детей, завалился спать.

Все вокруг говорят: Карл Брюллов — гений! Гений! А я вот что скажу: в страшном сне не привидится жить рядом с гением, или, не дай господи, состоять в его близких родственниках. Потому что, может, для других он — веселый малый, повеса, хват, бурш-красавец, а для нас — волею судеб самых близких — развратник, бражник, хам, лиходей и скряга, каких мало.

Доказать? Пожалуйста: великий стихотворец Пушкин сколько раз просил его написать портрет Натальи Николаевны? Даже на Каменный остров[20] возил. Мой дядюшка Александр ее писал — дивно хороша. А Карл что же?.. Услышав, что у поэта жена — эдакий розанчик, с ним на дачу поехать изволил, глянул наметанным глазом и заартачился писать, ссылаясь на то, будто бы она косая!

Именно так хамски и выразился! Не верите мне, спросите дружка его Тараса Григорьевича Шевченко, он сам об этом неоднократно упоминал и будто бы даже опубликовал где-то, шельма.

Наталья Николаевна на портрете дяди Александра дивно хороша. Как сказал сам поэт, «чистейшей прелести чистейший образец». Сам я лично ее лицезреть не имел чести, но портрет видел много раз. И утверждаю, что дядя Карл не прав. Не косая. А ежели какой изъян у жены самого Александра Сергеевича и имелся, то, как художник, он мог его и скрыть. А не обижать отказом. Тот же Пушкин буквально за неделю до смерти был у дядюшки Карла вместе с их общим другом — поэтом Жуковским. Рассматривали рисунки, смеялись, вино пили. Александр Сергеевич в конце вечера так расчувствовался, что прямо умолять начал подарить ему что-нибудь на память, на колени встал!

Карл же не презентовал ему ничегошеньки. Снега у него зимой не допросишься, если не захочет. Одним портреты задаром маслом или акварелью малюет, а Пушкину! А тот возьми и погибни на дуэли через неделю после того. С маменькой, как узнала о скупердяйстве родного братца, дурно сделалось. Отца пришлось спешно вызывать со службы.

Матушка моя, Юлия Павловна Соколова, в девичестве Брюлло, Карлу Павловичу и Александру Павловичу родной сестрой приходится. Уж она все о них знает и врать не станет. Мое же имя — Петр Петрович Соколов. Зная проказы и лиходейства своего родного дядюшки Карла, я всякий раз немею, когда кто-то вдруг спрашивает, не родственник ли я Великому Карлу. А что в нем великого-то?

Прелюбодей, вдоволь поночевавший на чужих подушках, будучи уже в весьма солидных летах, вознамерился жениться и выбрал для этого юное, неопытное создание Эмилию Тимм, которую дома все называли Лотти.

Помню, как еще до свадьбы привозил он ее к нам в дом как бы на смотрины, так что по такому случаю, мы всей семьей дома были, прочие дела и интересы оставив.

«Знакомься, Юлия! Посмотри, какую прелесть я засватал, — начал он хвастаться прямо с порога, почти бесцеремонно подталкивая свою сконфуженную невесту к матушке, — ну ведь, правда, идеальчик? — и громким шепотом прибавил, ткнув меня локтем, как бывало, когда он был особенно доволен. — Этот идеальчик надо скорее под одеяльчик!»

Не знаю, как я тогда не провалился от стыда за этого пошляка, как выдержала Эмилия, но… очень скоро она бежала из дома дядюшки Карла, не выдержав ежедневных пьяных гульбищ собутыльников своего «великого» мужа, господ Нестора Кукольника по прозвищу «Клюкольник» и Якова Яненко по прозванию «Пьяненко».

Федор Солнцев. Несмотря на его заслуги перед отчизной и любовь государя, почему-то до сих пор не получается величать его по имени-отчеству Федором Григорьевичем, и это отнюдь не из-за его низкого происхождения.

Родился Федор Григорьевич Солнцев в семье помещичьих крестьян графа Мусина-Пушкина, что в селе Верхне-Никульском Мологского уезда Ярославской губернии. Не знаю доподлинно, сами ли выкупились Солнцевы, были ли благородно отпущены просвещенным барином, или как у них там сложилось, но отец будущего художника Григорий Кондратьевич уехал в Петербург, где служил кассиром при императорских театрах, забрав с собой сначала старшего сына, а через несколько лет прихватив и младшего Феденьку. К тому времени мальчику исполнилось четырнадцать годков; благодаря стараниям матери, Елизаветы Фроловны, он был кое-как обучен грамоте, но проявлял нерадение в учебе, предпочитая срисовывать церковную утварь или приобретенные за копейки лубочные листки на ярмарке.